— А я хорошая девочка? — спросила маму Маша.

— Ты самая лучшая девочка, — улыбнулась фрау Кох. — И Гриша, и Мар… Надя, вы все у меня самые-самые лучшие.

— Ура! — запрыгала Маша, искренне этому радуясь. Ее психика отвоевывала свое, позволяя девочке быть просто ребенком. Гриша, в свою очередь, пробовал новое детство осторожно, постепенно оттаивая, вот и теперь он сразу же заулыбался, отчего его глаза будто сами по себе засияли.

— Давайте мы встретим и Рождество… И Новый Год? — предложил мальчик. — Ну, если нам все равно здесь жить…

— А в Россию ты не хочешь? — поинтересовалась мама, которую действительно интересовал вопрос того, почему дети об этом и не заговаривали.

Всхлипнула Маша, прижатая к Грише, а мальчик, с какой-то тяжелой тоской во взгляде, начал рассказывать. Он говорил о том, что родителей и не знал никогда, всю жизнь прожив в детском доме. Когда рухнуло всё, все люди вокруг озверели, в детдоме стало совсем плохо. Он рассказывал, какими зверьми стали люди, как они были готовы вцепиться в глотку друг другу и сразу же сравнивал с Ленинградом. Фрау Кох слушала мальчика, узнавая все то, о чем он говорил.

А потом начала рассказывать Машенька… О том, что семьи у нее никогда не было, потому что мама Зина в осажденном городе, среди бомб и голода дала ей больше тепла, чем девочка получила за всю свою жизнь. Маша рассказывала о бросившей ее ради… ради неизвестно чего матери, и выкинувшем отце. Она плакала все сильнее, поэтому дальше рассказывал Гриша — о том, как опасно красивой девочке в детдоме и как ему приходилось буквально отбивать охоту сделать с ней нехорошее.

— Ты меня спасал… — произнесла Маша. — Но я же тебе была никто, почему?

— Потому что это ты, — просто ответил мальчик. — Вот поэтому мы не хотим в Санкт-Петербург. В Ленинграде было честнее и легче.

Фрау Кох поняла, что имел в виду ребенок, говоря о Ленинграде. Ее сын, получивший единственное настоящее тепло в жизни там, где люди умирали от холода и голода. И дочь, согретая совершенно чужими людьми. Надя, спасшая двоих детей, и неведомая Кохам святая женщина Зинаида.

— Значит, вы попали на войну прямо отсюда… — проговорила женщина, понимая, почему дети так быстро освоились в современном доме.

— Да, мама, — кивнула Маша. — Давай елку наряжать?

Семья устроилась вокруг елки, а перед Гришиными глазами вдруг возникла такая же елка той страшной зимой. Истощенные неулыбчивые дети водили хоровод, получая потом какой-то суп, дополнительный хлебушек и… конфету. Мальчик вспоминал, какой счастливой казалась Маша, получив тогда соевую конфету. Их первая сладость, без сожаления отданная им девочкам, ведь Гриша считал, что девочкам нужнее.

— Дедушка Мороз, верни мне, пожалуйста, маму… — прошептал мальчик, которого сразу же крепко-крепко обняла Маша.

— Что случилось, дети? — с тревогой спросила фрау Кох, отмечая отсутствие Надюши.

— Мама… — потянулся к ней Гриша, будто желая избежать картин, что показывала ему его память.

— Утренник, мама… Это был утренник… — прошептала Маша, затем огляделась и ойкнула. — А где Надя?

— Кажется, я знаю, где ваша сестра, — тяжело вздохнула женщина, поднимаясь на ноги. — Посиди с ними, — попросила она мужа.

Воспоминания у детей просыпались всегда неожиданно и были они до того страшны, что взрослые были готовы сами плакать. Страшное время, пережитое поседевшими детьми, нет-нет, но давало о себе знать.

Надю мама нашла в ее комнате. Дочь сидела на полу, тихо плача, а перед ней лежали конфеты. Пять совершенно обычных конфет, таких же, как висели на ветках елки внизу. Не понимая, что происходит, фрау Кох подошла поближе, чтобы услышать, что говорит девушка, прикасаясь к конфетам. Надя называла имена, и от этого становилось почему-то очень грустно. Столько боли было в голосе дочери.