Мужчина вздохнул и тут фрау Кох увидела свертки в его руках. Три одинаковых свертка перекочевали к детям, сразу же принявшимся их вскрывать. Оберточная бумага трещала под нетерпеливыми пальцами и вот… На свет появились буханки хлеба. Бородинский душистых хлеб пах… миром. Он пах ярким солнцем и синим небом, из которого уже не посыплются бомбы, он пах покоем. Настоящий «довоенный», как его окрестила Надя, хлеб.
Это было чем-то совсем непредставимым — целая буханка хлеба! Настоящего, пахнущего, казалось, дымом и еще чем-то, таким близким, почти родным… Целая буханка! Надя, Маша и Гриша, прижимавшие к груди просто непредставимое богатство, отпускали прошлое. Конечно, бережное отношение к еде и хлебу — это оставалось с ними навсегда, но страх покидал души детей, своими глазами увидевших победный салют и хлеб, которого было просто очень много. Казалось бы — в любой булочной можно было сейчас купить сколько угодно хлеба, а вот для троих — это был символ. Все закончилось.
Глава 17
Несмотря на то, что жить в современной России Маша и Гриша не хотели, досыта ею наевшись, внутри их душ все еще таился страх того, что ничего не закончилось. Из-за этого страха они не могли полностью принять необходимость говорить по-немецки, из-за этого страха они не могли и почувствовать себя дома. Нет-нет, но приходили в сны военные дни и ночи.
— Надя, как думаешь, мы сможем однажды поехать… на Охтинское? — тихо спросила Маша.
— Мемориал на Пискаревке, — припомнил Гриша, вспоминая то, что знал когда-то давно. — Я бы хотел… Там мама Зина, Лидка из второго цеха, помнишь ее?
— Помню, Гриша, все помню… — вздохнула Надя.
— Надо родителей спросить, — решилась Маша.
Кохи, конечно же, ожидали такой просьбы детей. Желание пройти по улицам города, ставшего таким родным, постоять у могил друзей и знакомых было вполне объяснимым, поэтому герр Кох только кивнул, улыбнувшись детям. На дворе разливалась весна, как и полвека назад. Весна, которой они и не видели даже, но о наступлении которой знали. Каждый день верили в то, что наступит день, и враг падет.
Так как с документами изначально все было довольно грустно, то оформление заграничных паспортов, виз и всего того, что необходимо добропорядочному немцу для выезда за рубеж затянулось аж на месяц. За это время почти полностью прошла весна, наступал май. На улице стало тепло, но внутренний холод все не унимался, да и напомнить могло абсолютно все, что угодно.
Но пока ими троими владело предвкушение, а Надя еще чувствовала в душе что-то… Пусть Ленинград стал другим, но он все равно был родным девушке городом. Хотелось даже не увидеть… Почувствовать. Пройти по улицам, коснуться мраморных плит, взглянуть в серое питерское небо, не ожидая там увидеть черные крестики стервятников, просто — почувствовать. И хотя Гришка помнил, каким стал Ленинград, он тоже хотел… Увидеть ставший родным завод, пройти по улицам.
Этот сон был совсем не похож на другие. Он был не просто радостным, а полным такого же предвкушения, как и явь. Мама Зина, Надя и Маша с Гришей степенно вышли из проходной родного завода. Отчего-то хотелось петь и танцевать, а в Ленинграде бушевал май. Очередной месяц очередного месяца войны, но вот плакать совсем не хотелось.
— Ну что, отпустим наших младших? — поинтересовалась мама Зина у Нади, на что та кивнула, вглядываясь вдаль.
— У Надьки хахаль завелся, — хихикнула Маша. — Целый доктор!
— Доктор — это хорошо, — улыбнулась мама и, обняв старшую дочь, чуть подтолкнула ее — Ну чего ты, иди, раз ждут тебя.
— Спасибо, мамочка! — счастливо заулыбалась Надежда. Поцеловав маму в щеку, она скакнула к высокому худому мужчине, в глазах которого сияли искренние чувства.
— Пойдем, мама, погуляем с нами, — предложила Маша.
— Пойдемте, дети, — согласилась женщина.
На улице было очень тепло, гулявшие вокруг люди улыбались. Также очень тепло улыбался и Гришка, обнимая свое чудо, самую лучшую девушку на свете. Радовалась за них и Зинаида, что видели оба младших ее детей. Обретя друг друга и семью в эти годы, они просто улыбались весеннему солнцу. Ушли в прошлое бомбежки и… голод.
— Как все солнечно вокруг, — проговорила девушка, прижимаясь к Гришкиному плечу. — Как будто и не было ничего.