Я помню все, будто это было вчера. Я встал в центре и начал говорить, смотря своим товарищам в глаза и чувствуя, как моя кровь кипит и вздуваются вены. Я так стискивал зубы, что казалось, будто они сломаются. На каждом слове мои кулаки сжимались словно для удара. Да, я этого хотел. Ударить словами. Врезать как следует. Чтобы дошло до самого сердца.

«Сейчас… сейчас мы должны забыть обо всем. Обо всем. О наших клубах, семьях, деньгах, проблемах. Нам следует думать только о нас, и ни о ком больше. О нас! И не важно, кто в основном составе, а кто в запасе, не доставайте меня с этим. Мы все в одной лодке, нам следует стать не разлей вода, в лепешку разбиться, но помочь товарищам. Чтобы никто не халтурил, никто! Выигрывает один, выигрывают все, это понятно? Понятно, я спрашиваю?! Потому что многие ждут, что мы, все мы, а не кто-то один, проиграем. И после нашего проигрыша они мечтают разорвать нас на куски. Порвать сильнее, чем когда-либо. И знаете что? Мы не доставим им этого удовольствия! Они его не получат!»

Это была клятва.

И если в тот момент нас выгнали бы на поле, то мы кому угодно забили бы пять голов подряд. Мы настроились против всего и всех. Там все были как мальчишки. И хорошо то, что никто не молчал. Каждый что-то говорил по-своему. Этой команде требовалось объединиться, получить возможность высказаться. Там говорил даже Бочини, чей голос мы толком не знали; говорили Энрике, который присоединился к нам месяц назад; Селада, вошедший в команду в Мексике; ни минуты не сыгравший Альмирон и, конечно же, Вальдано… Последнего нам иногда приходилось останавливать. «Замолчи!» – кричали мы, чтобы Вальдано остановился. Высказывался также и Пассарелла… Но потом он замолчал. Еще узнаете, почему.

Поэтому после матча с «Хуниорс» в Барранкилье, когда мы ноги не могли передвигать, у нас стал возникать вопрос, что мы вообще там делали. Вместо того чтобы устраиваться в Мексике и тренироваться, нам приходилось заниматься какой-то ерундой. До чемпионата мира оставалось три недели, и не было смысла наматывать круги в Колумбии, испытывая негативное влияние сплетен, другого климата, в жаре и духоте, и соперников, желавших показать себя. Точно, что уругваец Гойен очень хорошо отбил мяч в той игре со счетом 0:0, и я помню, что мы могли бы выиграть. Но еще лучше я помню, как мы не могли оторвать ноги от земли, пропускали наших соперников, а Урибе нас с легкостью обходил. Мы неплохо сыграли, не так плохо, как играли ранее. Более того, я думаю, мы выступили хорошо. Но мы были измождены и в результате не смогли забить. Для команды, которой мало кто доверял и которой как раз требовалось окрепнуть, это было ужасно.

Мы поговорили с Эчеваррия, ответственным за физическую подготовку команды, гением, лучшим из тренерского состава. И он понял нас, когда мы сообщили о нашем решении вернуться в Мексику. Я сам пошел поговорить с Билардо, после того как мы обсудили это с командой и все были согласны. Билардо начал сопротивляться, говоря, что «нет, один матч уже отыгран, то да се», но вторая игра еще не состоялась. По сей день я не могу избавиться от мысли, что он преследовал свои цели и что-то утаивал, поскольку товарищеские матчи организовывал его друг Энзо Женнони. Действительно, первый матч мы сыграли в равнинной Барранкилье, и в нем не было никакого смысла. Говорили, будто второй матч должен был состояться в более высокогорной Боготе, но мы ни за что не собирались туда ехать.

Я не отступил:

– Команда не поедет, Карлос. Мы еле ноги передвигаем из-за жары, соперники наносят нам травмы, нас все вокруг критикуют. Что нам дают эти матчи? Ни черта они не дают. И мы не собираемся ехать в Боготу. Вернее, мы поедем туда, но только чтобы сесть на самолет и вернуться в Мексику.

– Пожалуйста, учти, что это еще 10 штук для тебя, – попытался убедить меня Карлос.

Но речь шла не о 10 штуках для меня или для кого-то еще, в то время как за дружественный матч платили 800 долларов; да, 800 долларов за матч! Речь шла о возвращении на базу в Мексику с целью отдохнуть и акклиматизироваться, хоть и подвергаясь бесконечной критике, которая еще больше усложняла наше положение. Нам следовало тренироваться в городе, где мы будем играть и где сердце на самом деле чуть ли не останавливалось во время бега. Равнинная Барранкилья и высокогорная Богота все равно не могли сравниться с Мексикой.

Победа в этом споре над Билардо пошла команде на пользу, потому что он был неприступен, а тут ему пришлось сдаться.

Это был переломный момент. Я собрал всю команду, и она сплотилась. Мы определили, что мы выступаем одни против всех и нам стоило объединиться. И мы объединились, еще как!

Наша команда приехала первой, а вот уехать мы собирались последними. Меня всегда связывало и изнуряло нахождение на базе, но в тот раз все было по-другому, потому что мы раскрылись друг перед другом и говорили прямо. С того момента наши отношения стали прочнее.

По возвращении из этой поездки у меня состоялась беседа с Гильермо Копполой.

– Помнишь, как в Израиле я сказал тебе, что мы были готовы бороться за третье место?

– Да, конечно.

– Так вот, в Барранкилье я почувствовал еще кое-что. Я осознал, что мы готовы, очень хорошо готовы. У меня появилось чувство, что мы можем стать чемпионами мира.

Диалог был таким, но, по правде говоря, я сделал такое заявление не из-за происходящего на поле, а скорее из-за того, что происходило вне матчей. Из-за всего того, в чем мы разобрались, открыто обсуждая все необходимое, как и должно быть.

В группе «билардистов» были волнения, как и в группе «меноттистов». И сегодня я могу спокойно говорить об этом: я всегда являлся сторонником Менотти, но я был капитаном, что обязывало меня нести флаг команды. Какое там космическое светило! Передо мной стояла цель сделать Аргентину чемпионом мира, и не важно, кто стоял у руля.