Майер эти слова не убедили.
– Фогель в курсе, что Мария Кастнер три дня назад покончила с собой?
– Он об этом не упоминал, а потому не знаю…
– Надо было швырнуть это известие ему в физиономию. То, что этим кончилось, – по сути дела, его вина.
Флорес сразу понял, что она не лукавит. Но он был не в состоянии что-либо предпринять. После самоубийства Марии братство от нее дистанцировалось, заклеймив за такой святотатственный поступок. Ее не разрешили даже похоронить по-христиански.
– Я не думаю, что сейчас нам поможет, если мы помянем эту историю. Наоборот, это может оказаться пагубным.
Майер подошла вплотную к врачу и взглянула ему прямо в лицо:
– Прошу вас, хоть вы не позволяйте себя заворожить. Я поддалась всего только раз и до сих пор не могу себе простить.
Флорес кивнул:
– Не беспокойтесь, если он нам устраивает спектакль, мы заставим его раскрыться.
Когда он вернулся с двумя чашками дымящегося кофе, Фогель стоял у окна и разглядывал чучело радужной форели, которое его так заинтересовало.
– Я принес вам кое-что взбодриться, – сказал Флорес с улыбкой и поставил чашки на стол.
Фогель даже не обернулся:
– Вы знаете, почему у нас в памяти никогда не остаются имена жертв?
– Что, простите?
Флорес усаживался на место и не понял вопроса.
– Тед Банди, Джеффри Дамер, Андрей Чикатило… Все мы знаем имена злодеев, монстров, но вряд ли кто припомнит имена их жертв. Вы не спрашивали себя – почему? Хотя должно бы быть наоборот. Мы говорим о жалости, о сочувствии, а потом о них благополучно забываем. Нас это должно бы удивлять…
– А вы знаете почему?
– Вам скажут, что, в сущности, это вина СМИ, потому что они буквально бомбардируют нас до бесчувствия именем монстра. Может, СМИ – сами те еще злодеи, вы не находите? – сказал он с ноткой сарказма в голосе. – Но они становятся безвредны, если их нейтрализовать, оказав давление на съемочную группу. Только никто этого не делает. Мы все слишком любопытны.
– Может быть, у нас в сердцах все-таки гнездится справедливость, а не эти монстры?