– Я сказала вашей сестре: «Или белые кеды, или никаких!» Тогда наша Карла разъярилась, швырнула их через всю комнату и завопила: «Красные кеды, красные кеды!»
Четыре девочки заерзали на стульях: им не терпелось добраться до конца истории. Муж Карлы ласково погладил ее плечо, словно ласкал грудь.
Мать торопливо закончила:
– Так вот, приходит ваш отец, избаловавший вас всех до безобразия. – Отец улыбнулся со своего места во главе стола. – Спасает кеды и тайком шепчет Карлите, что она получит свои ненаглядные красные кеды, раз ей так хочется. А потом я нахожу их на полу в ванной: эти двое перекрасили кеды моим красным лаком для ногтей!
– За мами, – смущенно произнес отец, поднимая свой бокал. – И за красные кеды, – добавил он.
Комната загудела от смеха. Дочери подняли бокалы.
– За красные кеды.
– Классика, – сказал психоаналитик, подмигнув жене.
– Не какие-нибудь, а красные, – добавила Карла с нажимом на последнее слово и покачала головой.
– Господи Иисусе! – застонала вторая дочь.
– Господь усмотрит, – изрекла мать.
– Красные кеды, – повторил отец, пытаясь вызвать новый приступ смеха. Но все уже устали, а третья дочь даже заявила, что ее сейчас вырвет.
Йоланда, третья из четырех дочерей, стала школьной учительницей, хотя и не специально. Первые несколько лет после магистратуры она указывала себя в опросниках и налоговых декларациях как поэтессу, а позже – как «писательницу/учительницу». Наконец, осознав, что за много лет ничего толком не написала, она объявила семье, что уходит из поэзии.
Втайне мать была разочарована, поскольку всегда мечтала, чтобы Йо прославилась. Ее история о третьей дочери лишилась прелестной пророческой концовки: «И она, разумеется, стала поэтессой». Тем не менее мать попыталась убедить дочь, что лучше быть счастливой и неизвестной, чем знаменитой и несчастной. Как и во времена своего детства, когда мать заверяла ее, что белый цвет лучше розового, Йоланда не слишком ей верила.
Прежде мать ходила на ее поэтические чтения и сидела в первом ряду, подскакивая с бурными рукоплесканиями после каждого стихотворения. Йоланде было так неловко, что она пыталась скрыть эти встречи от матери, но та всегда каким-то образом о них узнавала и занимала обычное место в середине первого ряда. Даже если она вела себя прилично, Йоланда смущалась одного ее присутствия. Ведь она часто читала стихи, адресованные любовникам, и сонеты, действие которых происходило в спальнях; она знала, что ее мать не верит в секс для девушек. Но та словно не обращала внимания на темы стихов дочери, а если и обращала, то все объясняла богатым воображением Йойо.
– Она всегда отличалась богатым воображением, – доверительно сообщала мать всем, кто сидел поблизости.
На последних поэтических чтениях, в которых Йоланда участвовала после долгого перерыва, рядом с матерью сидел ее любовник. Мать понятия не имела, что этот красивый седеющий профессор знаком с ее дочерью, и решила, что он просто интересуется ее стихами.
– Из всех четырех девочек, – поведала она мужчине, – Йо всегда любила поэзию. Йо – это прозвище, – пояснила она. – Она жалуется, что ее не называют полным именем, но, когда у вас четыре дочери, приходится срезать углы. Только представьте, четыре девочки!
– Да что вы? – отозвался любовник, хотя Йоланда уже рассказывала ему и о своей семье, и о своих исковерканных именах – Йо, Джо, Йойо. Ему хватало благоразумия не срезать углы. «Йо-лан-да», – натаскивала она его. Родители, судя по всему, были настоящими ископаемыми, но вопреки этому все четыре сестры выросли практически неуправляемыми. Некоторые из них, включая Йоланду, были разведены. Старшая – детский психолог – вышла за психоаналитика, с которым встречалась, когда распался ее первый брак, или что-то в этом роде. Вторая употребляла много наркотиков, чтобы не набрать вес. Младшая только что убежала с каким-то немцем, когда выяснилось, что она беременна.
– Но у нашей Йо… – продолжала мать, показывая на свою дочь, которая сидела вместе с другими чтецами, дожидаясь, пока звуковая система как следует заработает и можно будет начать программу, – у нашей Йо всегда было богатое воображение.