Она спрыгнула со стола и пересыпала недоеденные отруби обратно в коробку. В кладовке она, будто по лестнице, взобралась по полкам и пристроила хлопья на место. Белка тем временем скрылась с глаз, перекочевав на ветку повыше, — но Элиза по-прежнему слышала ее ворчание. Внучатые часы окликнули Элизу скворечьим щебетом — этим утром она не спешила вставать и теперь отставала от графика. Элиза подошла к раковине и принялась мыть миску.
Еще один день — еще одна тарелка. Кран зашипел, будто барахлящий телевизор. Она прошлась желтой губкой по краям, нырнула к белому дну пиалы, насухо вытерла ее полотенцем и, напевая, водрузила на место — в шкаф. Элиза так отвлеклась, что не услышала ни скрежета провернувшейся разболтанной ручки боковой двери, ни тихой поступи, прошелестевшей по полу библиотеки и прихожей, ни прерывистых шагов по ковру гостиной.
Элиза думала о птицах — о скворцах, которых она видела примерно год назад. Их безумный гвалт разбудил ее рано утром. Самая настоящая какофония — они единогласно щебетали, прямо-таки заходились в трелях, будто сигнализация споткнувшейся о город весны. Элиза никогда не слышала, чтобы птицы так громко кричали. Мама, проходившая по коридору, заметила, что Элиза проснулась, зашла в комнату и отодвинула занавеску:
— Смотри!
Сотни иссиня-черных птиц прыгали по двору, шуршали в ветвях, копошились клювами в сложенных крыльях. Куда больше их было над кронами деревьев — небо кишело маленькими, но плотными и удивительно скоординированными пернатыми облачками. Мама сказала, что это называется мурмурацией и что она никогда не понимала, как им это удается: летать так близко и не сталкиваться друг с другом.
Вдруг Элиза почувствовала, что кто-то наблюдает за ней — воспоминания моментально погасли.
Она повернулась и увидела его.
Он стоял в дверях кухни и точно не был плодом ее воображения. Стоял, преграждая единственный выход, и смотрел прямо на нее. Он был не из Мейсонов.
— Ой, — только и сказал мальчик. — Ого…
Лазутчик
Элиза инстинктивно попыталась спрятаться. Ее колени подогнулись, и она рухнула под кухонную стойку. Как же глупо — его-то ножки кухонных стульев не скрывали. Она вскочила, распахнула ящик со столовым серебром и схватила первое попавшееся под руку оружие.
Элиза повернулась к мальчику — он отошел всего на несколько футов и теперь невозмутимо возился с маленьким радиоприемником на стойке. Он был куда младше нее.
— Эй, — обратился он к Элизе, — а как это включается?
— Отойди, — проговорила она, выставив вперёд руку с ножом для масла.
— Ладно, — пожал он плечами, не отрываясь от радио. Он включил его, пощелкал по станциям — кантри, рэп, легкий рок — и снова выключил.
— У вас такой большой дом, — добавил он и вышел в гостиную.
На несколько мгновений Элиза застыла у стола, все еще сжимая в дрожащей руке маленький нож. Когда она кинулась к двери, мальчик уже исчез — скорее всего, свернул за угол в прихожую. Элиза бросилась к кухонному окну, пытаясь охватить взглядом как можно больший кусок подъездной дорожки — никаких припаркованных машин.
Элиза скользнула за холодильник и стала прислушиваться, хмурясь до боли в бровях. Она положила ножик на пол и напряженно пыталась различить голоса — голоса взрослых. Может, это какой-нибудь друг Мейсонов, уже бывавший в доме? Или подрядчик, решивший, что ребенок подождет в доме, пока он будет работать? Ответом ей была тишина.
Неужели мальчик был совсем один? Что бы это могло значить?
И почему он выглядел так знакомо?