Такая скучная жизнь

Элиза вымыла миску в кухонной раковине, вытерла ее полотенцем для рук и поставила обратно в шкаф. Она достала из буфета одну из витаминок Эдди и принялась разжевывать ее, глядя в окно через сад миссис Лоры, через деревья на заднем дворе и через раскинувшееся за ним поле на голубой дом мисс Ванды на самой опушке леса. Элиза наблюдала за маленьким мальчиком, которого расстояние сделало и вовсе крошечным. Он появился из-за кустов, пересек соседский двор, залез на сиденье газонокосилки, стоявшей почти вплотную к дому, и, встав на него, уткнулся головой в темное окно, заслонив лицо руками. Затем он открыл створку и нырком протиснулся внутрь, извиваясь и размахивая ногами в воздухе.

Не впускают. Элиза вздохнула и покачала головой. Знакомое чувство. Ее тоже не впускали, хотя она и находилась внутри. Вероятно, мальчик — не старше второго-третьего класса на вид — приходился старой мисс Ванде кем-то вроде племянника и явился навестить ее с утра пораньше.

Элиза зевнула и выгнула спину в попытке расслабить напряженные мышцы. Она не могла припомнить, бывало ли ей когда-нибудь так же больно. А может, боль не прекращалась с самого ее возвращения домой? Не в этом ли заключалось взросление? Чем старше — тем мучительнее? Надо бы не забыть наведаться в библиотеку и свериться с карандашными отметками на одной из книжных полок — так родители замеряли ее рост. Эти черточки давно не вызывали у Элизы былой гордости.

Если бы Элиза не бросила школу, осенью она перешла бы в пятый класс. Возможно, когда-то эта мысль привела бы ее в восторг. Возможно, раньше ей не терпелось вырасти. Возможно. Но теперь пойти в пятый класс значило стать слишком взрослой. Неуклюжей, неуместной. Как такая большая девочка будет передвигаться по тесным артериям дома? Где поместится? Как сможет существовать?

Она вздохнула, не отрывая взгляда от ползущих по саду теней облаков. Земля над посаженными вчера миссис Лорой семенами дыни и арбуза все еще темнела влагой. Листья подрагивали на ветру столь неслаженно, будто двигались исключительно по собственному разумению.

Элиза ткнулась носом в толстое оконное стекло и тут же — аккуратнее — принялась затирать расплывшееся пятнышко подолом рубашки. Как же Элизе этого не хватало. Наружности. Самых простых прогулок по улице.

Но вернуться даже после недолгого отсутствия значило толкнуть дверь и обнаружить сползшие тени. Вдохнуть вдруг сделавшиеся непривычными запахи дома: стирки, свечей, еды, плесени. Нарваться на передвинутые вещи, доставленную почту, чужую обувь у двери. Оставить дом, как ни крути, значило вернуться в него на правах гостя. Каждая минута отсутствия все больше отчуждала бы ее от этих стен, а стены — от нее.

Элиза уже знала, что это такое — почувствовать себя чужой. Вернувшись домой в декабре, она обнаружила мебель Мейсонов на том самом месте, где когда-то стояли вещи ее родителей. В розетки были воткнуты освежители воздуха с резким запахом апельсина. Деревянный пол успел нажить новые царапины. Застрявшие в сливных отверстиях душа волосы были на несколько оттенков темнее, чем у нее или ее родителей.

Кто бы хотел пережить такое вновь?

Точно не Элиза. Быть здесь значило быть внутри.

И она продержится столько, сколько потребуется. Как говорил папа, во что бы то ни стало. До самого конца.

Солнце вырвалось из заоблачного плена, и улица засветилась насыщенно-зелёным — Элиза заморгала, но глаза просто отказывались привыкать к этой яркости. Даже в своем посмертии — за сомкнутыми веками — цвет искрил красно-желтыми всполохами и восставал, стоило их открыть. Краски дрожащих на ветру последних весенних дней еще не успели потухнуть перед взором, когда Элиза обернулась и вгляделась в распахнутые объятия комнаты, казавшейся сейчас особенно серой.

Вот, где она была заперта. Там, где в лучах солнца вспыхивала разве что пыль, тонущая в воздухе облаком мертвых серых мошек. И то, видна она была только в прорезавшемся через окно столбе света.

Гости с болот