Джейн носилась по ажурной сети, которой были связаны деревья. Одни были сильными, другие – слабее, а некоторые настолько слабыми, что Джейн, казалось, может вырвать их с корнем одним своим дуновением. Но когда она увидела, что все отшатываются от нее в страхе, то поняла, что и сама боится себя, и ушла, не сдвинув никого с места. Кое-где переплетение становилось более прочным и уводило в сторону, к чему-то ослепительно-яркому, такому же яркому, как и Джейн. Это место было знакомо ей – какое-то давнее воспоминание, но Джейн знала дорогу, она вела в сеть, где Джейн впервые вынырнула в жизнь, и так же внезапно, как возвращаются самые ранние воспоминания, Джейн вспомнила все, что давно было забыто и утеряно: «Я знаю Королев, которые управляют узлами этих крепких сплетений». Из всех айю, которых она коснулась за несколько минут, прошедших с тех пор, как ее отключили, эти были самыми сильными, и каждая из них, по меньшей мере, равнялась ей. Когда Королевы Ульев создавали свою сеть, чтобы вызвать и поймать новую Королеву, только самая сильная и честолюбивая могла занять приготовленное ими место. Лишь немногие айю были способны управлять тысячами сознаний, руководить другими организмами с таким же совершенством, с каким люди или пеквениньос управляют клетками собственного тела. Возможно, Королевы Ульев были не такими способными, как Джейн, возможно, даже жажда роста не была у них такой острой, как у нее, но они были сильнее любого человека или пеквениньо, и в отличие от людей и пеквениньос Королевы Ульев ясно видели ее, знали, что она есть, знали все, на что она способна, – они были готовы. И потом, они любили Джейн и хотели, чтобы она разрасталась; они были ее настоящими сестрами и матерями, но, заполненные до краев, не могли высвободить для нее место. Поэтому от их узлов и нитей она повернула назад, к кружевным сплетения пеквениньос, к сильным деревьям, которые снова отшатнулись от нее, потому что знали – она сильнее.

И тогда она поняла, что местами кружево редело не потому, что там ничего не было, а потому, что переплетения становились тоньше. Нитей здесь было так же много, вероятно даже больше, но здесь они напоминали паутинки, и казалось, что грубое касание Джейн может разорвать их; но когда она коснулась их – они выдержали, и, скользя вдоль них, она попала туда, где просто кишела жизнь, тысячи маленьких жизней, медлящих на краю сознания, еще не полностью готовых осознавать. А за всеми ними – теплая и любящая айю, сама по себе сильная, но другой силой, не такой, как у Джейн. Айю материнского дерева не знала честолюбия. Она была участницей каждой жизни, которая теплилась под ее кожей в темноте сердцевины дерева или снаружи, каждой жизни, карабкающейся к свету и достигающей пробуждения, добивающейся свободы и становящейся новой личностью. Свобода доставалась легко, потому что айю материнского дерева ничего не ждала от своих детей, любила их независимость так же сильно, как любила их потребности.

Она была обильной: наполненные соком вены, деревянный «скелет», трепещущие, купающиеся в свете листья, корни, пробивающиеся к изобильным водам, подсоленным веществом жизни. Сильная и дальновидная, она спокойно стояла в центре своей нежной и легкой сети, и когда Джейн пришла к ней, ее приняли, как любое заблудшее дитя. Айю материнского дерева отступила и освободила место, позволила Джейн отведать ее жизни, попробовать управлять хлорофиллом и целлюлозой. Места здесь хватало двоим.

И Джейн, конечно, приняла приглашение, не пренебрегла великой привилегией. В каждом материнском дереве она задерживалась недолго – она приходила и разделяла работу материнского дерева, а потом уносилась дальше, ведя свой танец по легкой сети от дерева к дереву; теперь и отцы не отшатывались от нее, ведь она была посланницей их матерей, их голосом, делила с ними их жизнь и, совсем непохожая на них, могла говорить, быть их сознанием, сознанием тысяч материнских деревьев всей планеты и других, растущих в отдаленных мирах, – все они могли говорить голосом Джейн и снова соединиться в новой, более яркой жизни, которая пришла к ним благодаря ей.

– Материнские деревья говорят!

– Это Джейн.

– Ах, моя возлюбленная, материнские деревья поют! Я никогда не слышал такой песни!

– Ей этого недостаточно, но пока хватит.

– Нет-нет, не забирай ее от нас! Впервые мы можем слушать материнские деревья, и они прекрасны!

– Теперь она знает путь. Она никогда не уйдет совсем. Но ей мало этого. Материнские деревья насытят ее, но не до конца – у них есть свой предел. Для Джейн недостаточно стоять в задумчивости, позволяя другим черпать из нее, но никогда не пить самой. Она танцует от дерева к дереву, она поет для них, но через некоторое время ее снова начнет терзать голод. Ей нужно собственное тело.

– И тогда мы лишимся ее!

– Нет, не лишитесь. Ей не будет достаточно собственного тела. Оно станет ее корнями, будет ее глазами и голосом, руками и ногами. Но ее все равно будет неудержимо тянуть к ансиблям и к власти, которой она обладала, когда все компьютеры человеческого мира принадлежали ей. Ты сам увидишь. Мы пока можем поддерживать в ней жизнь, но то, что мы можем дать ей – что могут разделить с ней твои материнские деревья, – этого мало. Нет пределов, которые могли бы удовлетворить ее.

– Так что же теперь будет?

– Мы подождем. Посмотрим. Не волнуйся. Разве спокойствие не добродетель отцов?

Человек, прозванный Ольяду за свои механические глаза, расположился в лесу вместе со своими детьми. Вместе с пеквениньос, приятелями его детей, они устроили пикник. Но неожиданно послышался стук – нервный, вибрирующий голос отцов, и все пеквениньос, испугавшись, мгновенно вскочили на ноги.

Первая мысль – «Огонь!» – промелькнула у Ольяду, потому что еще недавно великие древние деревья, которые стояли здесь, были сожжены людьми, переполненными страхом и яростью. Огонь, который принесли люди, убил всех отцов, кроме Человека и Корнероя, стоявших в некотором отдалении от остальных, и все древние материнские деревья. Но сейчас из трупов мертвых поднялась новая поросль – убитые пеквениньос перешли в Третью Жизнь. Ольяду знал, что где-то в центре нового леса росло новое материнское дерево, конечно до сих пор еще тонкое, но все-таки достаточно толстоствольное от неистовой жажды роста первого поколения – сотен похожих на личинок малышей, ползающих в темном пространстве его деревянной матки. Лес был убит, но снова ожил.

Среди тех, кто принес факелы, был и Нимбо, сын Ольяду, слишком юный, чтобы понимать, что делает, слепо веривший в демагогическое пустословие своего дяди Грего, которое едва не стоило ему жизни. Когда Ольяду узнал, что сделал Нимбо, он почувствовал стыд и понял, что недостаточно хорошо воспитывал своих детей. С этого начались их походы в лес – еще не было слишком поздно. Его дети будут расти, все лучше узнавая пеквениньос, а когда вырастут – не помыслят нанести им вред.

Но лес снова наполнился страхом, и от ужасных предчувствий у Ольяду заныло сердце. Что это может быть? О чем предупреждают отцы? Какой пришелец напал на них?

Но через несколько мгновений страх исчез. Пеквениньос, следуя голосу отцов, развернулись и пошли в сердце леса. Дети Ольяду хотели было последовать за ними, но Ольяду остановил их. Он знал, что пеквениньос направились вглубь леса, туда, где растет материнское дерево, а людям ходить туда не подобает.

– Смотри, папа, – вдруг сказала его младшая девочка. – Пахарь кивает.