Он действительно звал их. Тогда Ольяду кивнул в ответ, и они вслед за Пахарем углубились в молодой лес, пока не пришли в то самое место, где однажды Нимбо принял участие в сожжении древнего материнского дерева. Обуглившийся ствол все так же был устремлен в небо, но рядом высилось молодое материнское дерево, поменьше, но все же с более толстым стволом, чем у нового поколения братьев. Ольяду удивило не то, как быстро оно разрослось, и не высота, на которую ему удалось подняться за такое короткое время, не плотная крона, которая уже бросала неровные тени на поляну. Его поразил удивительный танец света, который проносился вверх и вниз по стволу, а там, где кора была тоньше, был таким ярким и слепящим, что на него трудно было смотреть. Иногда казалось, что по дереву бегает маленький огонек, причем так быстро, что дерево, раскаленное добела, не успевает остыть, пока он возвращается, чтобы снова пробежать тем же путем; а порой дерево светилось целиком, вздрагивая, как будто внутри его бурлил вулкан жизни, готовый к извержению. Свечение разошлось по ветвям дерева и охватило тончайшие веточки, а меховые тени малышей пеквениньос ползали по стволу дерева гораздо быстрее, чем представлялось возможным Ольяду. Как будто маленькая звезда упала и поселилась внутри дерева.

Через некоторое время, когда Ольяду немного привык к ярким вспышкам света, он заметил то, что сильно удивляло и самих пеквениньос. Дерево цвело. Некоторые соцветия уже сбросили лепестки, и под ними зрели плоды, увеличиваясь прямо на глазах.

– Я думал, – сказал Ольяду тихо, – что деревья не дают плодов.

– Они и не давали, – ответил Пахарь. – Из-за десколады.

– Но что происходит? – удивленно спросил Ольяду. – Почему внутри дерева свет? Почему появились плоды?

– Отец Человек сказал, что Эндер привел к нам свою подругу. Ее зовут Джейн. Она побывала внутри материнских деревьев всего леса. Но даже он не может ничего рассказать нам о плодах.

– Они так сильно пахнут, – заметил Ольяду. – Как они так быстро зреют? У них такой сильный, сладкий и острый аромат, что, когда вдыхаешь запах цветения и созревающего плода, кажется, что уже отведал его.

– Я помню этот запах, – сказал Пахарь. – Я за свою жизнь никогда не нюхал его, потому что ни одно дерево раньше не цвело и не давало плодов, но этот запах есть в моей памяти. Он пахнет радостью.

– Тогда съешь его, – предложил Ольяду. – Смотри, один из них уже вызрел, вот – я могу его достать.

Ольяду протянул было руку, но остановился.

– Можно? – спросил он. – Могу я сорвать плод с материнского дерева? Не для того, чтобы есть самому, – для тебя.

Пахарь, казалось, кивнул всем телом.

– Пожалуйста, – прошептал он.

Ольяду ухватился за светящийся плод. Он вздрогнул в ладони. Или то была дрожь Ольяду?

Он крепко, но не грубо, обхватил плод ладонью и аккуратно сорвал с дерева. Черенок отломился легко. Ольяду протянул плод Пахарю. Тот кивнул, почтительно принял его, поднес к губам, лизнул и открыл рот.

Открыл рот и впился зубами. Брызнувший сок осветил его губы. Пахарь чисто вылизал их, пожевал, глотнул.

На него внимательно смотрели другие пеквениньос. Он передал плод им. Они подходили по одному – братья и жены, подходили и пробовали.

И когда первый плод был съеден, пеквениньос начали карабкаться на ярко светящееся дерево, срывали плоды, делились ими и ели до тех пор, пока уже не могли съесть больше ни одного. А потом запели. Ольяду и его дети провели всю ночь, слушая их пение. Жители Милагре тоже услышали отголоски, и многие отправились в лес, на свечение дерева, чтобы найти место, где пеквениньос, насытившиеся плодами со вкусом радости, пели песню своего восторга. И частью их песни было дерево, стоящее в центре поляны. А айю, чья сила и свет сделали дерево еще более плодородным, проносилась в танце по каждой его жилке тысячи раз за каждую секунду.

Тысячи раз в секунду она проносилась в танце и в каждом другом дереве, в каждом мире, где росли леса пеквениньос, и каждое материнское дерево, которое она посещала, загоралось цветением и плодами, а пеквениньос ели их, вдыхали аромат цветов и плодов и пели. Песня была старая, они давно забыли ее смысл, но теперь они снова понимали ее значение и не могли петь никакую другую. Это была песня цветения и пиршества. Они так долго жили без урожая, что забыли, что значит урожай. Но теперь они узнали, что́ украла у них десколада. Потерянное было снова обретено. И те, кого снедал голод, которому они не знали названия, насытились.