Уже по окончании русско-японской войны Иван Петрович оказался в Японии. Его послали в составе миссии «Красного креста» для проверки лагерей военнопленных. Там свирепствовала сонная болезнь — бери-бери, косившая русских солдат. Миссия установила, что причиной болезни является так называемый «полированный» рис, являвшийся единственной пищей пленных. Впрочем, бери-бери была чрезвычайно распространена и среди японской бедноты, которая питалась таким же рисом.

Японское правительство признало открытие русских медиков большим событием и отметило их наградами и ценными подарками. Орден микадо доктор не носил, но сервизом остался доволен и просил его ставить на стол для гостей.

Поет свою замирающую песенку ослепительно начищенный самовар, из-за которого с некоторым испугом посматривает на приличный халат и чалму — в таком виде предстал сегодня «визитер» Георгий Иванович в докторской квартире — Ольга Алексеевна.

Странно слышать из уст гостя, худого, как индийский факир, рассуждения о классиках мировой литературы. Он уверенно приводил целые выдержки, а то и страницы из Гюго, Флобера, Льва Толстого, Низами, Твена… Каждый революционный тезис он иллюстрировал мыслью известного, а порой совсем неизвестного философа, мудреца, поэта. Он одинаково интересно говорил и о Западе, и о Востоке и наизусть «листал» — если так можно выразиться — страницы художественных произведений, будь то литература Италии эпохи Возрождения или Индии времен Гупты.

Мальчишки — детский конец чайного стола — смотрели на удивительного этого человека, широко раскрыв глаза, разинув рты…

Его слова впитывались, как губка всасывает в себя воду…

А Геолог, шепелявя почти беззубым ртом — он уже мельком упомянул, что вот уже десять лет жандармы не дают ему побывать у дантиста, — поднося чашку к губам, горячо, быстро говорил:

— Выдающиеся писатели — фонари. Они освещают в ночи реакции и гнета путь борцам за справедливость.

Страдальческое с запавшими щеками и выпяченными скулами лицо Георгия Ивановича озарялось. И перед изумленными ребятами был уже не индийский факир, а жгущий сердце воинственный трибун. Таким по одной из книг мы представляли последнего римского трибуна Кола ди Риенци — надменным, повелительным, мрачно величественным. Нам он представлялся честолюбивым фантастом, но безмерно увлекательным!

И потом долго мальчишки не могли заснуть. Вихрь мыслей нес в пространство. Санкюлоты, карабкающиеся на стены Бастилии. Толпы голодных индусов, погоняющих слонов. Околоточный в меховой папахе с бляхой. Пещера в лессовых обрывах Даргома. Глаза-уголья, горящие во тьме. И, конечно, револьверы, ружья, пушки, стрельба.

Сон прерывистый, беспокойный. Тихие голоса с освещенной длинной-предлинной террасы, нависшей над двором-гадом.

Если подняться, прикрываясь одеялом, с постели и прильнуть к раме открытого окна, можно и подслушать.

— Меня ждут в Швейцарии. Но разве я могу?

Как интересно! Как романтично! Геолог собирается в живописную, прекрасную страну мечты и сказок.

В окно виден накрытый скатертью стол и на ней протянутые руки в длинных рукавах ватного халата… Руки в воздухе прыгают, трясутся…

— Доктор, пляска святого Витта… Кажется, так называется.

— Никакая не пляска. А вот нервы. Слабость, истощение.

— Да меня на первом перегоне обнаружат и… в кутузку. А ехать пять тысяч верст.

Геолог считает уход в Бухарию, как он называет по старинке Бухарское ханство, уходом от дела, пусть временным, но уходом от революции. Но иного выхода нет.

Сидят за столом уже так долго, а все еще не перешли к существу дела.