Ну а те, кто видел в то время Юлдуз, никак не могли подумать, что она так несчастна. Вихрем носилась Юлдуз по комнатам и двору. Проявила себя неистовой хозяйкой, завладев кухней. Готовила, жарила, парила. Вся в шелку, в черных косах чуть не до пят, в обрамлении серег, каких-то ожерелий, браслетов, перстней.

Она была столь неотразима, что Шамси, выскочив во двор, продекламировал по-персидски:

Среди мальчиков Шамси был самый старший. На верхней губе его едва пробивались черные усики. Он не захотел остаться обедать у доктора. Потрясенный, сконфуженный, он сбежал.

Так и осталось неизвестным, чьи мудрые изречения продекламировал Шамси.

А ничего не подозревающая горная фея готовила на кухне «хафте биджор» и маринад из «пиези унсури» — горного лука с семью травками.

На конфорке в облаках ароматического пара бурлила шурпа из фазана с рисом, а в чугунном котле заманчиво шипели и шкворчали слоеные пирожки с тыквой.

За поздним обедом кулинарные таланты Юлдуз были высоко оценены. Сам доктор похвалил горную фею.

А после обеда Юлдуз исчезла. Надев паранджу и чачван, она помчалась в Старый город. Ей предстояло встретиться с какими-то родственниками, а возможно, и с отцом.

Доктор было вмешался. Он совсем не хотел, чтобы Юлдуз попала в беду. Он осторожно напомнил:

— Юлдуз, ты мне дочь… И не можешь пожаловаться, что мы к тебе плохо относимся. Но я настаиваю: отца не ищи. Ты знаешь, кем он стал. Нет больше Пардабая, сучи и батрака. Есть только Намаз… один из тех намазов, кого выслеживает полиция. Ты ведь уже повидалась с ним. Пардабаю грозит виселица. Да и напрасно ты… Пардабая давно нет в Самарканде и в Самаркандской области. Не ищи!

— Он мой отец. Бедный, старый, может быть, не имеющий хлеба.

— Но…

— Я пойду. Разбивающий сердце отца и матери — добыча ада.

Доктор настаивал. Юлдуз соглашалась и не соглашалась. Она ушла в тот раз под предлогом побывать в Хатын-Кургане.

— Пойду помолюсь. Там женская мечеть, прославленная, известная. Наши женщины в складчину покупают еду, готовят в общем котле. Устраивают «гап» с угощением.

Вся порыв, стремительность, она ушла, не глядя в глаза доктору.

Несчастная, обиженная жизнью, она кокетливо вертелась в спальне перед зеркалом, долго румянилась, сурьмилась.

— О, она очень следит за своей наружностью, — заметила Ольга Алексеевна. — Она мне сказала: я все равно хадж когда-нибудь завершу у ног своего мужа. А разве он глянет на меня, если я не буду мыть лицо козьим молоком от морщин! Разве Ширин не украшала свое лицо, вздыхая по Фархаду. И разве Лейли, выходя из шатра, чтобы бродить по пустыне, разыскивая своего Меджнуна, не надевала покрывала, чтобы солнце не зачернило ее нежных щечек загаром.

Появившийся вскоре Мерген ни о чем не расспрашивал. Выпил чаю, поужинал с доктором и очень немногословно рассказал о Тилляу.

— Его самолюбие задето, — сказала потом Ольга Алексеевна. — Но он никогда не признается, что сделал ошибку, женившись на Юлдуз. Он ревнует. А ревность в таком человеке, как Мерген, страшна.