И сидя у тлеющих, дымящих углей, пахнущих миррой и сандаловым деревом, Махди, он же визирь эмира Бухарского, говорил доктору: «Боже, я считаюсь среди моих мюридов зорким орлом пустыни. Я вижу двойную звезду в созвездии Большого ковша, а ее видят только великие воины Аравии».

Сомкнутые в надменной гримасе губы Сахиба Джеляла чуть шевельнулись в улыбке.

— Я понял. И очень хорошо. Я верю, что вы расположены ко мне. И дара никакого я от вас не приму. А вот доброе дело сделайте. Там, в палатках, раненые… и эфиопы, и итальянцы, и даже французы. Прикажите вашим воинам, чтобы никого не тронули.

— Ну, я понимаю, Иван-ага, вас послали в армию Менелика помогать, лечить. А зачем вы лечите итальянцев? Итальянцы — трижды кяфиры. Пусть на них трижды ляжет проклятие…

Он говорил сурово и жестко. С некоторым холодком в сердце доктор вспоминал разговоры о махдистах. Про их вождя говорили, что он бешен в битве, безумно фанатичен, что рука его каменная, неистова в рубке, что он не терпит ни малейшего слова возражения. Он «царственный верблюд», всячески выпячивающий свой фанатизм и жестокость.

Казалось, просить такого бесполезно. И все же доктор настаивал.

Помрачнев, Сахиб Джелял сказал:

— На светлом лезвии меча, а не в философских разговорах и чернильных письменах надо искать решение сомнений и выявлять истины. Перед вечностью все равны. В раю все сидят в тени и наслаждаются прохладой струй. Одинаковы и шах, и пророк, и пастух. Труп собаки и труп человека сгниют одинаково.

«Ого, это что-то новое… Правоверные за такие слова не посмотрят, что он Махди…»

И Джелял, помолчав в раздумье, добавил:

— Так думать нельзя даже нам. А вот думаем. Но надо действовать. Мы уезжаем. Нет, нет! Не задерживайте, доктор! Я знаю, для вас все раненые — божьи больные, которых надо исцелять. Прощайте! Я увожу своих ангелов пророка, пока они не полезли в палатки разбираться, кто там. О-омин!

Он не позволил себя проводить.

— Не могу поручиться за своих фанатиков, — сказал он и ускакал.

Тогда вышел сидевший тихонько за полой палатки Алаярбек Даниарбек и сказал:

— Хорошо, что проклятый визирь не видел меня. Я — шиит, а он — суннит. Когда война, лучше шииту не сталкиваться нос к носу с суннитом. И кто бы подумал, что господин Джелял кровожадный махдист. Он в Самарканде почти мой сосед, близко от нас дом его отца — Кунчи, кожемяки. Кунчи снял с себя халат, чтобы прикрыть мою наготу, защитить свое больное тело от холода и жары. Он отдавал моему семейству чашку шурпы, чтобы накормить моих голодающих, кожа да кости, сыновей. Он дал мне двенадцать бревен, чтобы закрыть крышу от снега и дождя. Нет, он солнце доблестей. И Сахиб добр и умен. Свой меч он, наверное, обагряет кровью плохих людей. Он сочиняет для своих арабов стихи и, декламируя их, ведет в бой на пулеметы англичан. Нет, он хороший человек! Разве он не даровал жизнь вам, кяфиру, только что? Будь он плохой…

— Хватит слов, Алаярбек Даниарбек. Очень вас прошу. Пройдите по палаткам и предупредите всех — через час полевой лазарет снимается с места. Распорядитесь насчет каравана и пришлите мне начальника охраны. Куда он задевался?