«Я вас уверяю, – взял меня за локоть Давид, – мне это действительно было безразлично, вы думаете, я не видел хода Ca6 в двадцать третьей партии? Такого простого хода? Вы так думаете?..»
Я понял, что любое замечание на эту тему не имеет никакого смысла и никогда больше уже не прерывал его, когда речь заходила о матче с Ботвинником.
Объяснением его недоговоренностей, намеков, умолчаний был страх, поселившийся в подкорке у советских людей, живших в ту страшную эпоху. Но и не только. Главным была глубокая уверенность, что правила и поведение человека тех дней должны быть понятны каждому. Пустые надежды.
Как выразить словами атмосферу 1951 года, в котором он жил уже взрослым, к тому же публичным человеком? Каким усилием воли, какими намеками, можно воссоздать кромешность того времени?
Как донести до новых поколений то жестокое, свернутое и брошенное в архивы истории удивительное время, на фоне которого два жестоковыйных еврея вели в бой деревянные фигурки? Как передать словами всё это?
Одна из ведущих сотрудниц британских секретных служб в годы Второй мировой войны никогда не написала ни строчки о своей работе и никогда не говорила о ней. Когда на исходе прошлого века историки просили ее – уже в очень преклонном возрасте, но с абсолютно ясным сознанием – прокомментировать что-нибудь из того периода, старая леди только улыбалась: «Действительность была такой сложной, что никому не дано этого отразить».
Вздыхал иногда – у Кереса есть Эстония, у Петросяна – Армения. А у меня – что? О своем еврействе Дэвик, разумеется, никогда не забывал, но был при этом вполне ассимилированным человеком и, несмотря на всё различие с Ботвинником, тоже мог бы сказать: «я еврей по крови, русский – по культуре, советский по воспитанию». Он был далек от иудаизма, но и христианство его мало привлекало. Да и то: как он мог уверовать в божественность другого еврея?
В 70-х годах, когда еврейская эмиграция в Советском Союзе набрала полный ход, мог обронить: «Вот возьму и уеду в Израиль», но фраза эта ничего не означала. Так, капризничая, ребенок говорит родителям: «Вот убегу из дома, и вы меня никогда не найдете…»
Спросил как-то у знакомого журналиста: «Почему вы не уезжаете в Израиль? Неужели вам не хочется обрести свободу?» Тот же вопрос мог быть задан и ему самому, но в шкале ценностей Бронштейна свобода и всё из нее вытекающее располагалась далеко позади его собственного «я», его места в шахматах и в обществе, и всерьез возможности эмиграции он не рассматривал.
После посещения Израиля в 1991 году писал: «Оказывается, есть такие чудаки, которые любят и ценят свой народ за его вклад в мировую историю и культуру, но любить еврейское государство предпочитают заочно, не связывая себя какими-то обязательствами».
Это, понятно, о нем самом: Бронштейну было уже под семьдесят, да и у Израиля были проблемы более важные, чем забота о престарелых гениях шахмат.
Выбранный им более безопасный путь оказался на поверку более авантюрным: он остался в Советском Союзе. Хотя многое, имеющее место быть в шахматах сегодняшнего дня, Бронштейн блистательно предугадал, предусмотреть, что произойдет в Советском Союзе через какой-нибудь десяток лет, он не мог: в прошлое эмигрировала сама страна. Деньги разрушили все перегородки, в изменившемся мире каждый спасался в одиночку, и Бронштейну не было уютно в новой России.
Он был человеком духа: когда в обществе начался разгул материального, выяснилось, что это не то, о чем он мечтал. Только филистеры могут преуспевать при любых режимах. Давид Ионович Бронштейн никогда не был филистером.
«Человеческий мозг создан Господом не для того, чтобы оценивать его в числах», – заметил Бронштейн, недовольный оценкой силы шахматиста посредством рейтинга.
Мог сказать: «Хороший ход не надо рассматривать со всех сторон, не надо ставить под сомнение решение Высшего Судии – сложной мозговой системы, подаренной нам Создателем».
Большое количество заглавных букв не должно обманывать: к религии это никакого отношения не имеет. Кен Нит, у которого Бронштейн гостил в Англии, вспоминает, как однажды воскресным днем они с Дэвиком зашли в старинный средневековый собор в Дареме.
Служба уже началась. Тихонечко заняв места, они дослушали проповедь до конца. «Знаешь о чем я подумал, Кен?» – спросил Бронштейн, когда они выходили из церкви. Англичанин ожидал услышать какое-нибудь откровение теологического порядка. – В том варианте, который мы вчера смотрели, следует перевести коня на с5, и у черных полный порядок…»
Но хотя был далек от религии, в его рассуждениях частенько проскальзывало что-то талмудическое. Вторя пасхальным интонациям, в книге «Ученик чародея», сорок раз кряду он вопрошает: «Чему нас научила эта партия?»
Звучит парадоксально, но в высказываниях материалиста и атеиста Ботвинника тоже проскальзывало что-то библейское. Ведь рассказчик Библии скуп на детали: его интересуют лишь деяния и свершения, а не намерения и подробности.
Это полностью соответствовало взглядам Ботвинника, обнародованным им перед смертью: «Условия, в которых действуют люди, меняются. Они со временем растворяются в истории, а подлинные достижения остаются».