Будучи общительным и скрытным одновременно, он не договаривал всего. Ведь откровенность и скрытность необязательно исключают друг друга.
Как могут быть его слова интерпретированы? Что случится, если они будут обнародованы? Какие последствия они могут иметь для него лично? – я постоянно чувствовал эти сомнения во время наших разговоров.
Отягощенный табу на вещи, которые, как ему казалось, понятны каждому без объяснений, выдающийся физик Исаак Халатников в своих воспоминаниях предупреждает, что не договаривает до конца, и что «читатель может сам о многом догадаться». Речь идет, понятно, не о каких-то военных секретах, а о людях и ситуациях того времени. На самом деле, именно то, о чем предлагает догадаться читателю ученый, и есть наиболее интересное, а читатель, если не жил в то время, сам не догадается ни о чем.
Так и Бронштейн не уставал повторять, что на него оказывалось психологическое давление, что «Ботвинник и его мафия отняли у меня титул», а когда у него спрашивали о конкретных деталях, только иронически улыбался, многозначительно смотрел на собеседника и продолжая говорить загадками.
Если уж я, проживший почти три десятка лет в Советском Союзе, далеко не всегда понимал, что он подразумевает, на что намекает – каково приходилось слушателям Бронштейна на Западе?
Оставив в первом издании своей знаменитой книги «Международный турнир гроссмейстеров» собственные партии с Геллером и Смысловым фактически без комментариев, он был уверен: читатель обо всем догадается сам. И удивляется, что «никто ни о чем не догадался».
Известный прием умолчания, прибегание к метатексту, когда главное находится в «щелях» между высказываниями, в паузах, стал его излюбленным ходом, когда речь заходила о матче с Ботвинником.
Он создавал множество версий, подгоняя их под слушателя, как портной подгоняет вытачки с учетом требований заказчика. В объяснениях более поздней чеканки вдруг обнаруживались факты, не упомянутые раньше, но «неожиданно» всплывшие в памяти.
Однажды сказал своему соавтору Тому Фюрстенбергу: «Я стал гроссмейстером, чтобы вытащить своего отца из тюрьмы и не выиграл матч на мировое первенство, чтобы он в нее снова не попал». Но на следующий день говорил, что всё было не совсем так, что Том – западный человек и этого ему не понять.
«Времена Советского Союза и секретов прошли, но когда заходит речь о матче с Ботвинником, Бронштейн по-прежнему говорил полунамеками, недоговаривал, отделывался фразами – “вы ж понимаете, что я попросту не мог выиграть этот матч, мне не дали выиграть матч и т. д.” – писал Ханс Рей. – Пришла пора назвать вещи своими именами и сказать правду о том, что же было тогда в действительности».
Полгода спустя Бронштейн говорил голландскому гроссмейстеру, что тогда в Москве его никто никуда не вызывал и матч на мировое первенство никто не заставлял проигрывать. Но уже через пару месяцев в очередном интервью снова говорил «вы же понимаете, я был вынужден, я просто не мог выиграть этот матч», повторяя старые намеки и напуская прежнюю таинственность.
Организатор турниров в Линаресе Луис Рентеро запомнил рассказ Бронштейна, как он утешал заливающегося слезами Фишера после партии, проигранной американцем Спасскому в Мар-дель-Плата в 1960 году. «Послушай, меня заставили проиграть целый матч Ботвиннику, так я и то не плакал, не плачь из-за одной партии», – сказал Бронштейн юному Бобби. В более позднем интервью Бронштейн говорил, правда, что точно не помнит об этом разговоре: «Слишком много времени с тех пор прошло…» Но тот же рассказ слышал от него и я, да и другие.
«Он просто-напросто искал отговорки, придумывая то одну, то другую, – полагает Виктор Корчной. – Однажды жаловался, что ему просто негде было жить, в то время как Ботвинник имеет всё. В другой раз, что во время матча только и думал о судьбе отца, что НКВД ему мешало… Потом еще что-то, каждый раз по иному объясняя факт своего невыигрыша матча. Ботвинник был много свободнее Бронштейна, нередко рассказывая о событиях, в которых сам совсем не выглядел в хорошем свете, скорее наоборот. Вспомним, например, его откровенный рассказ о походе в высшие инстанции, когда речь шла о том, кого послать на АВРО-турнир в Амстердам – его или Левенфиша, и многое, многое другое. В то время как Бронштейн, даже когда можно было сказать уже абсолютно всё, напускал туман и говорил иносказательно или намеками».
«Конечно, Давид непроизвольно уступил этому давлению; впрочем, никто, даже он сам не знает, что подсознательно происходило в его мозгу», считает Том Фюрстенберг.
Я тоже не надеялся проникнуть во все эти умолчания и отточия, но однажды, когда он в очередной раз начал говорить, что не хотел выигрывать у Ботвинника, но не хотел и проигрывать, попробовал сыграть ему в масть: «Вы не хотели оказаться в положении победителя, но и не хотели проигрывать ему, потому что, если бы вы хотели проиграть Ботвиннику, то проиграв и достигнув свой цели, вы таким образом все-таки стали победителем, чего вы очевидно не хотели».
Лучезарная улыбка была мне ответом: «Наконец-то я разговариваю с человеком, который понимает, что я имею в виду!» – воскликнул Бронштейн.
Марк Тайманов вспоминает, как через несколько дней после окончания матча встретился с Бронштейном в московском кафе. «Мы все уже думали, что вы побеждаете Ботвинника. Обидно все-таки Дэвик, что вы не выиграли матч…», – неосторожно заметила жена Тайманова.
Не дав ей договорить, Бронштейн воскликнул: «So what?» и рассказал об англичане, выстроившем шикарную виллу, в ванной комнате которой поместил белую лошадь. В ответ на недоуменный вопрос о присутствии лошади хозяин особняка сообщает, что если его лондонский приятель приедет в гости и задаст такой же вопрос, он ответит: «So what?» Мило. Но шутка, за которой спрятался Бронштейн, только еще раз говорила о кровоточащей ране.
Когда он в очередной раз начал: «Поверьте, меня этот чемпионский титул совершенно не интересовал», – я заметил: «Вы знаете, Давид, как дед Тулуз-Лотрека сообщал по утрам за завтраком своей жене, рожденной герцогине, что именно они потеряли в результате революции 1789 года?»
Бронштейн недоуменно смотрел на меня. «Когда его жена отвечала, что это ей совершенно всё равно, дед художника саркастически улыбался: “Гражданка герцогиня, это вам не всё равно, потому что, если бы вам это было действительно всё равно, вы бы об этом не вспоминали ежедневно…”»