126
Тот факт, что selva oscura символизирует не первородный грех, как считают некоторые интерпретаторы (Л. Пьетробоно, Л. Валли), а грех актуальный, в свете приведенного текста мне кажется совершенно очевидным. Другие аргументы в пользу этого утверждения приводит Микеле Барби (M. Barbi, Nuovi problemi della critica dantesca, in: Studi Danteschi, vol. XXIII, 1938-XVII, pp. 26–28).
127
Пер. А. Габричевского, «РИПОЛ КЛАССИК», М. 2001.
128
В этой связи говорилось о мусульманских источниках (Asin Palacios). Разумеется, я не собираюсь сейчас излагать свое мнение об этом тезисе, рассматривать который здесь не место. Но мы знаем наверняка, что Данте много занимался Вергилием и, что бы мы ни думали о тезисе Асина Паласиоса, степень его достоверности не сравнима с достоверностью этого последнего утверждения.
129
Есть серьезные основания полагать, что Данте был повинен в обоих грехах. Как мы увидим, в «Пире» явно содержится намек на то, что после смерти Беатриче поэт пережил также интеллектуальный кризис. Если следовать тексту, этот кризис мог заключаться только в том, что для Данте то был период глубокого забвения истины и религиозных целей. Короче говоря, какое-то время он страдал более или менее острым «философизмом», о природе которого мы еще будем подробно говорить в дальнейшем.
130
Вергилий, Энеида, IV, 23. Ср. Чист XXX, 48: «Conosco i segni dell’antica fiamma». Тот довод, что воображение Данте позволяло ему оживить даже чистый символ, в данном случае мне кажется неубедительным. Я не знаю, обладал ли Данте способностью животворить чистые символы, и потому не буду этого отрицать. Зато я констатирую тот факт, что, за исключением Беатриче, ни один из персонажей «Божественной комедии» не является чистым символом, и что коэффициент реальности, сопровождающий их имена, много способствует тому, чтобы сделать их живыми для нас: в самом деле, они говорят, двигаются, чувствуют и действуют как персонажи, живущие в творении Данте. Добавим, что, если Беатриче не соответствует для Данте никакому реальному лицу, она составляет исключение в «Божественной комедии», и это просто констатация факта. Утверждать вслед за о. Мандонне, что Данте оживил Магомета и Вергилия, хотя никогда их не видел (Dante le théologien, p. 62), – значит даже не коснуться проблемы. Проблема не в том, видел ли их Данте, а в том, чтобы выяснить, отвечали ли эти имена – в представлении Данте и его читателей – на вопрос quis («кто») или на вопрос quid («что»-). Магомет существует, Ересь – нет; Вергилий существует, Поэзия – нет. Магомет и Вергилий – конкретные люди, объекты любви или ненависти; всё выглядит так, словно и Беатриче – тоже конкретный человек. Это всё, что можно сказать, и я не вижу, чтобы литературный анализ способен был дать нечто большее. Однако и этого немало, и не нужно рассуждать таким образом, словно этот анализ подталкивает нас к противоположному заключению. Вымышленная Беатриче в мире реальных людей обладает меньшей вероятностью, чем та, какой обладала бы вымышленная Беатриче, например, в «Романе о розе», населенном признанными аллегориями.
131
Данте, Новая жизнь, XXVIII.
132
P. Mandonnet, Dante le théologien, p. 60.
135
P. Mandonnet, op. cit., pp. 63–64.