Тезис о том, что цель Советского Союза – завоевание мирового господства, зиждется на двух допущениях. Главное заключается в том, что Хрущев, будучи коммунистом и наследником Ленина, желает революционизировать мир ради победы коммунизма. Другое – в том, что Хрущев, как наследник царей, является лидером русского империализма, цель которого опять-таки мировое господство. Иногда эти два допущения объединяют, а иногда утверждают, что совершенно бесполезно «обсуждать, действительно ли Советский Союз заинтересован в мировом господстве, ибо вся проблема может заключаться в том, что советская концепция безопасности предполагает подрыв всех остальных государств»[82]. Более того, мнения разделились и насчет того, как Советский Союз намеревается достичь мирового господства. До недавнего времени преобладало мнение, которое, возможно, высказывают и сейчас, что Советский Союз хочет покорить мир силой оружия, но в связи с миролюбивыми жестами советского руководства многие склоняются к тому, что Советский Союз стремится достичь той же цели не насильственными военными методами, а экономическими способами и ненасильственной подрывной деятельностью.

Давайте обсудим эти разнообразные взгляды на стремление Советов к мировому господству и исследуем качество аргументации в пользу этого тезиса.

а) Советский Союз как революционная держава и роль Коминтерна

Самая старая и, вероятно, до сих пор самая популярная концепция говорит о преемственности режимов Ленина, Сталина и Хрущева и их политики на протяжении сорока лет после революционного этапа 1917–1921 годов. Однако если бы Хрущев был законным наследником Ленина и подлинным коммунистом в соответствии с марксистско-ленинской традицией, то его главный интерес заключался бы в распространении коммунизма по всему миру, ибо нет никакого сомнения в том, что Ленин надеялся на международную революцию, всячески пытался ее приблизить ради победы коммунизма не только в России, но и во всем мире.

Но, как я уже пытался показать, Сталин и Хрущев, вопреки всякой идеологии, представляют не революционный коммунизм, а консервативный тоталитарный менеджеризм и господствующий класс этой системы. Возникает вопрос, действительно ли представители такой системы и этого класса могут быть коммунистическими революционерами; могут ли они желать революции за рубежом или хотя бы симпатизировать такой революции, самый дух которой полностью противоположен духу, господствующему в России.

Ответ на этот вопрос зависит от более общей политической предпосылки, а именно: внутренняя структура режима определяет его отношение к революции. Консервативная держава по своей природе не получает никакой пользы от революционных движений за рубежом. Во-первых, лидеры консервативного государства – это люди, управляющие за счет авторитета и подчинения, а революции – это движения, сражающиеся против авторитета и подчинения. Те, кто приходит к власти в условиях консервативной политической системы, не симпатизируют противникам авторитаризма. Однако более важно то, что революции в других странах, особенно если они не очень далеки (географически и культурно), представляют угрозу для консервативных стран. Конкретно это означает, что если бы, например, начались пролетарские революции в Западном Берлине, Западной Германии, Франции, Италии, то советская бюрократия столкнулась бы с трудной задачей не допустить распространения этой революции на Восточную Германию, Польшу, Венгрию и т. д. В крайнем случае Советам придется снова использовать танки и пулеметы, как это было во время восстаний в Восточной Германии, Польше и Венгрии, для того чтобы подавить выступление революционных рабочих. Захочет ли этого Хрущев, и сможет ли он это сделать?

Мой тезис о том, что Советский Союз, будучи консервативной, иерархически организованной системой, выступит против революции, может показаться многим читателям, мягко говоря, вздорным. Они вспомнят о надеждах Ленина и Троцкого на мировую революцию, о заявлениях Сталина и Хрущева о «победе коммунизма», а также о захвате Советским Союзом прибалтийских государств, Польши, Чехословакии, Болгарии и Румынии. Какие основания, спросят эти читатели, не считать хрущевский социализм революционной системой ввиду столь очевидных контраргументов?

Для того чтобы ответить на этот вопрос, давайте шаг за шагом проследим за сменой искренней надежды на мировую революцию, которую питали Ленин и его соратники, и трансформацией коммунистических партий в инструмент сталинской внешней политики.

Отношения между Россией и международным коммунистическим движением всегда отличались двусмысленностью. Но природа этой двусмысленности резко изменилась в период с 1917 по 1925 год. Как я уже писал выше, Ленин и Троцкий были уверены, что только революция в Германии (или в Европе) может спасти русскую революцию. Внешняя политика была подчинена их революционным целям; но когда германская революция потерпела неудачу и Россия осталась единственной коммунистической страной, именно она стала символом и средоточием коммунистической надежды. Выживание Советской России стало самостоятельной целью, хотя и сохранялась вера в то, что выживание России было необходимым условием для окончательной победы коммунизма. Таким образом, исподволь и незаметно, интересы зарубежных коммунистических партий были подчинены интересам советской внешней политики.

Развитие событий в этом направлении началось в начале 20-х годов. После того как практически миновала угроза возобновления Гражданской войны и иностранной интервенции, сразу начались попытки вступить в переговоры с Западом и поставить сохранение Российского государства выше мировой революции. Чичерин[83] обратился к союзным правительствам с призывом вступить в мирные переговоры и впервые объявил, что капиталистические государства и Советская Россия могут мирно сосуществовать, ведь «либеральная Англия не вела беспрерывной войны против крепостнической России»[84]. Однако нападение Польши на Россию, поддержанное Францией, и первоначальные успехи Советского государства положили конец этому первому всплеску надежды на мирное сосуществование. Предшествующие события вызвали у Ленина последнее оживление прежних надежд, и разочарование в этих надеждах стало концом революционной стратегии Москвы в отношении Запада.

События 1921 и 1922 годов сделали этот конец явным и неизбежным. В 1921 году потерпела поражение германская революция, Ленин ввел новую экономическую политику (НЭП), заключил торговое соглашение с Великобританией и подавил матросский мятеж в Кронштадте. Ленин и Троцкий не отказались от своих революционных надежд, но признали свое поражение. Впервые в истории Коминтерна итальянские и немецкие коммунисты и левые социалисты открыто высказали подозрение о подспудном противоречии между интересами России и интересами Коминтерна и его членов – коммунистических партий[85].

Одним из первых признаков подчинения коммунизма интересам российской внешней политики стала новая тактика Коммунистической партии Германии (КПГ), проявившаяся во время заключения Рапалльского договора[86]. До этого КПГ отказывалась от поддержки германского буржуазного правительства (о чем свидетельствовала пассивная позиция, занятая компартией в отношении реакционного Капповского путча[87]), но в период между летом 1921 года и временем заключения пакта в Рапалло в апреле 1922 года поведение КПГ изменилось. Коммунисты поддержали Рапалльский договор в рейхстаге, а газета «Роте Фане»[88] приветствовала договор как «первый независимый акт внешней политики немецкой буржуазии с 1918 года»[89]. Эти события означали, пишет Карр[90], «что наиболее влиятельные коммунистические партии мира определяли свое отношение к своим правительствам в зависимости от того, проявляли они враждебность или, наоборот, дружелюбие по отношению к советскому правительству, и тактика коммунистов менялась в соответствии с колебаниями таких отношений. Эти следствия развивались достаточно медленно, и их определенно не осознавали те, кто заключил договор в Рапалло весной 1922 года»[91]. Через шесть месяцев после Рапалло советское правительство сделало вторую попытку вернуться в международную политику в статусе великой державы, поддержав турок на Лозаннской конференции; преследования коммунистов в Турции не стали препятствием для российско-турецкой дружбы.

К 1922 году крушение революционных надежд было признано открыто. На IV Конгрессе Коминтерна (1922) Радек[92] заявил: «Характерная черта времени, в котором мы живем, заключается в том, что, несмотря на то, что кризис капиталистического мира до сих пор не преодолен и вопрос о власти до сих пор является главным из всех вопросов, широчайшие массы пролетариата утратили веру в свою способность завоевать власть в обозримом будущем… Если ситуация такова, если подавляющее большинство рабочего класса чувствует себя бессильным, то завоевание власти как непосредственная задача снимается с повестки дня»[93]. Речи Ленина и Зиновьева хотя и не были проникнуты таким разительным пессимизмом, все же были выдержаны в минорном ключе.