— Ни разу?
Мальчик отрицательно покачал головой.
— Но в школе ты наверняка слышал о ней? О ней ведь говорили только хорошее?
— Вроде да.
— А ты никогда… (Джарвис поражался собственному любопытству, однако он должен был рассмотреть эту версию для того, чтобы хорошо выполнить свою работу, и он мысленно повторял это, заставляя себя продолжать, облекая в слова свою заинтересованность) никогда не слышал о ней ничего подозрительного? Мальчики и девочки, которые ходили к ней, потом не рассказывали ничего…
— Нет, не думаю.
Джарвис с облегчением вздохнул. Хотя шериф и жил в глухой дыре, он не считал себя глупцом. Он слишком хорошо изучил человеческую природу и знал, что иногда даже самые лучшие люди могут утратить свою точку опоры — а на что же тогда способны самые худшие? И хотя он ненавидел эту мысль, ему следовало исключить версию о том, что Тереза, окончательно потеряв надежду, связалась с одним из своих маленьких протеже. Версия ничем не подтверждалась, но проверить такое предположение необходимо.
Он потер руки, согревая их. Ему казалось, что он уже пустил здесь корни.
— Ладно, я, пожалуй, пойду. И последнее, Йон. В округе пропало много домашних животных.
— Вы это уже говорили, шериф.
— Смотри в оба, и если что-нибудь заметишь, дай мне знать, идет? Я тоже займусь этой проблемой. Мы же не хотим, чтобы исчезновения продолжались? Ты и я, нам обоим надо быть особенно бдительными.
Двое мужчин сверлили один другого угрожающим взглядом, две пары пустых зрачков вперились друг на друга.
— Можете на меня рассчитывать, — неохотно выдавил Йон.
Джарвис, привыкший устанавливать со всеми тактильный контакт, не наградил Йона дружеским похлопыванием по плечу, у него даже не было такого желания, словно малейшее прикосновение к мальчику его напрягало. Повернувшись спиной к подростку, он направился к своему пикапу, не заметив, что за окном фермы Ингмар не пропустил ни секунды из их встречи.
Обратно Джарвис ехал осторожно, но все же дважды чуть не съехал с дороги и не угодил в кювет. Ему осточертели бесконечные зимы, осточертел холод, пробиравший до костей. Зима создавала одни проблемы. Вот уже много лет — исключительно с ноября по март — он мечтал перебраться на юг, хотя знал, что слишком любит свой город, чтобы навсегда его покинуть, и только пять холодных месяцев заставляли его задумываться об отставке, однако он до сих пор не мог сделать решающий шаг. У него болели суставы, каждое утро ломило спину, а шея становилась столь же несгибаемой, как дух участников пикета, возглавляемого лично Джимми Хоффа[6]. Поэтому он больше всего любил ощущать нежное солнечное тепло на своей коже и лениво греться под легким теплым ветерком, сидя в кресле-качалке и зажав между коленей банку
Джарвис Джефферсон вцепился в руль, от его дыхания на ветровое стекло летели крошечные льдинки, и последние километры, отделявшие его от дома, он ехал, кляня снег на чем свет стоит. Со всеми дорожными происшествиями, случившимися из-за снега, у Дуга и Беннета никогда руки не дойдут до интересующего его дела.
Когда он переступил порог кухни, его жена сидела и, слушая по радио рассказы по комиксам Марвел, чистила на пластиковой скатерти картошку. Она подняла на него глаза, и ее улыбка навсегда прогнала все зимы мира.
13
Долгое время Йон Петерсен считал, что зима, в которую ему исполнилось пятнадцать, стала самой горячей за всю его короткую жизнь. Он навсегда запомнил то утро, когда они с шерифом разговаривали, глядя друг другу прямо в глаза. Тогда он почувствовал странную дрожь, взрывную смесь страха и удовлетворения от сознания того, как легко лгать даже тем, кто воплощает в себе власть в стране. Изворачиваться, чтобы не угодить в ловушку, доставляло не меньшее удовольствие, чем та минута, когда он, чувствуя полный контроль над лежащей под ним девушкой, расстегивал штаны и доставал свой член. Он всегда предвкушал именно этот краткий переходный момент. Предвкушал задолго. Ибо, в конечном счете, все остальное не поднималось до той высоты, на которую он рассчитывал. Ему ни разу не удалось вновь испытать абсолютное наслаждение, какое доставил ему зад его тетки Ханны. Ни у кого, кроме нее, не было такой киски, что горячее, чем ад.
Через несколько недель Йон бросил школу, поняв, что система несовершенна и не приспособлена для таких уникальных детей, как он, однако деду он сообщил об этом, только когда получил работу у Моу, в отделе разделки мяса, расположенном в глубине магазина. Его обязанности заключались в том, чтобы, явившись рано утром, помогать разгружать туши и потом разделывать их под присмотром мясника Каспера Ван Дилоу, а еще мыть инструменты, колоды и плитку, от пола до потолка. Но больше всего ему нравилось, когда Каспер бросал ему бейсбольную биту и приказывал «дубасить тухлятину». Йон становился напротив висевшей на крюке туши и с приглушенным стуком колотил ее плоть до тех пор, пока пот не начинал стекать ему на пятки, пока он окончательно не выдыхался и его не начинало шатать от изнеможения. Каспер утверждал, что мясо, хорошо размягченное от ударов, — это его маленький секрет, позволяющий делать лучшие гамбургеры в округе. И почти всегда с заговорщической улыбкой добавлял: «К счастью, это не работает с женщинами!», и тут же разражался жирным смехом, очень интриговавшим Йона. Мальчик не имел себе равных в отбивке мяса, только он вкладывал в этот процесс как душу, так и страсть. Но больше всего ему нравился сухой хлопок, раздававшийся при столкновении деревянной биты с лоснящейся шкурой. В такие минуты он слышал эхо, доносившееся откуда-то снизу, из-за туши, звук чуть более жирный, более тяжелый, практически не отражавшийся от металлических стен холодной комнаты, звук, в котором он слышал, как образуются кровоподтеки, микроскопические разрывы мускулов, как лопаются от ударов сотни крошечных прожилок, угадывал всю ту невидимую работу, которую эхо, повторявшее этот звук на протяжении несколько долгих минут, превращало в навязчивую музыку. Благодаря мясным тушам Йон несколько месяцев подряд освобождался от давления. Оно могло накапливаться произвольно, сколько ему угодно, но он научился от него избавляться и даже выигрывать при переходе.