Девушку звали Меви. На следующее утро она появилась во дворе святилища такой, какой ее хотела видеть новая хозяйка: одетой в приличное (для многих людей оно показалось бы царским нарядом) льняное платье, аккуратно причесанной, с подкрашенными ресницами и едва заметными следами перламутровых румян на бледных щеках. Ее уже предупредили — слезы портят лицо и раздражают госпожу, не смей плакать, если не хочешь быть выпоротой. Меви боялась Темных фэйри, она никогда их не видела, хотя знала несколько слов на эльфийском. Видимо, ее племя общалось лишь со Светлыми эльфами. На воинов-дроу она смотрела так, как будто подозревала, что ее тут же, во дворе, и оприходуют, задрав подол — или по очереди, или всем скопом сразу. Воины это видели и, несмотря на предупреждение Дила, строили самые зловещие и гнусные рожи, едва девчонка проходила мимо. Развлечений на дежурстве никаких, так что хотя бы попугать в свое удовольствие.
Меви боялась напрасно. Никто из дроу не притронется к ней и пальцем. Матроны свято берегут чистоту эльфийской крови, не позволяя своим мужчинам близость с дочерьми рода человеческого. Не хватало еще плодить полукровок!.. Если на интрижки со Светлыми эльфийками могли посмотреть сквозь пальцы (не на брак! такая пара станет изгоями для всех, их будут обходить десятой дорогой, но никто не тронет), то обычная женщина… Нет, и еще раз нет! Если подобная связь приключится, то уличенного в ней свободного мужчину-дроу ждет порицание и изгнание, а если этот мужчина раб — то, разумеется, кастрация. С женщиной поступят милосерднее, она отделается жестоким телесным наказанием. Если же женщина понесла — то участь и ее, и будущего отца, и ребенка крайне незавидна. Только смерть для всех — без вариантов.
Темные эльфийки могли забавляться с мужчинами из человеческого рода, но никогда не сохраняли потомство в случае беременности, избавляясь как можно скорее. Правда, были среди человеческих легенд и такие, в которых находилось место для детей фэйри, отданных на воспитание смертным отцам… Не иначе, основой для подобных легенд служили такие же мерзавки и предательницы, как те, что не дают мужьям Жидкий огонь. Те, кто поддался неведомым Темным эльфийкам чувствам — жалости, состраданию, какой-то нелепой любви.
Они были. Но мало.
Приобретение госпожи Ингрен неприкосновенно для всех эльфов мужского пола — будь то жители Мита, воины, охранявшие святилище или юноша-раб, имеющий репутацию редкой бестолочи во всех отношениях.
Кстати, после поединка с Дилом юноша закончил все свои дела в зверинце, ловко увернувшись от впустую клацнувших волчьих зубов. Затем перекопал новый цветник под окнами госпожи Ингрен — это не его работа, а свободного сына старшей прислуги, но тот ухитрился сбежать к друзьям в Мит, предварительно сговорившись с Вэйлином за мелкую монетку. Вообще-то, при святилище Вэйлин был единственным рабом — за исключением трех обычных женщин, принадлежавших лично леди Ингрен. Так что работа ему доставалась от всей подряд прислуги или воинов — по делу и без оного. И далеко не все были так же честны, как Дил или сын старшей служанки, которые предлагали Вэйлину за труд еду или пару монеток.
Потом юноша до вечера возился с мелкими механическими заказами послушниц. А после, получив скудную порцию положенной еды, не спеша растянул кусок хлеба и миску похлебки на полчаса — когда медленно ешь, создается ощущение, что хоть как-то наелся. Да и вообще — если была возможность, Вэйлин предпочитал есть в одиночестве, любуясь закатом и никуда не торопясь — как будто был свободен, и все время (хотя бы предстоящая ночь!) всецело принадлежало ему. Потом можно уйти к себе в крохотную каморку, где из всей обстановки — убогая лежанка, стол-верстак с кое-какими инструментами механика и главное богатство — книги в углу, из тех, что никто не запрещает брать в библиотеке при святилище. Ночи сейчас белые, можно читать даже при огоньке единственной свечи.
Перед тем, как засесть за чтение, юноша выполнил одно из привычных вечерних упражнений, предварительно занавесив окошко тряпкой… Если бы это видел Дил, то сильно удивился бы действиям бестолочи. Если бы на месте воина оказался кто-то из жриц, то после увиденного зрелища юношу держали бы в наглухо запертом помещении и в кандалах, специально подготовленных механиком самого высшего разряда. Как минимум… А почему?..
Да потому!
Занавесив окно, Вэйлин стащил с ложа соломенный тюфяк, а затем поднял и прислонил к стене массивный деревянный щит из нескольких сколоченных досок. На досках отчетливо виднелись рубленные, резанные и колотые следы — не иначе, от бросков боевых ножей и вонзившихся стрел. Щит служил основанием ложа, и, кстати, лично был отдан юноше Дилом в сопровождении привычного ворчания:
— Забирай эту деревянную фиговину и спи на ней, пока окончательно не испортил спину и осанку на соломе. Ты слышишь, бестолочь?
— Да, господин. Спасибо! — обрадовано закивал Вэйлин и уволок подарок прочь.
Так что истерзанное боевой сталью дерево служило отличной маскировкой, и если бы кто-то задался целью выяснить происхождение основания ложа, вопросов бы не возникло.
Повинуясь едва заметному движению изначально изящных и тонких, но сейчас — натруженных и ободранных на костяшках пальцев, откуда-то из неприметной щели в полу под лежанкой выплыли семь сверкающих, до блеска отполированных лезвий, с изумительным мастерством переделанных из наконечников стрел. Юноша неподвижно сидел на колченогом стуле, полностью расслабившись, слегка опустив голову и прикрыв веки. Он как будто плыл в волнах собственной неслышной музыки, приподняв руки, между ладонями которых, как ему казалось, переливается невидимыми огнями мерцающий холодный свет. Никакого света не было, он существовал только в воображении Вэйлина, но это воображение подсказало единственно верный способ концентрации внимания. Лезвия кружили по комнатке, совершая стремительные маневры, пролетали со свистом чуть ли не на расстоянии волоса от кожи на щеках юноши, крутили сальто по углам, рассекали пламя свечи так быстро, что огонь не успевал потухнуть.
А затем лезвия резко остановились — и столь же быстро понеслись вперед, на полной скорости врубаясь в толстое дерево деревянного щита, прислоненного к стене. Будь на месте досок чья-то плоть — она бы превратилась в кровавое месиво.
Юноша открыл глаза — и улыбнулся.
ГЛАВА 4.Учеба через месть
Знакомство с Меви (если можно так сказать) произошло несколько дней спустя, когда Вэйлин переходил задний двор, завершив вполне благополучно уборку волчьего вольера. Волчица не попыталась кинуться на него. Она уже твердо стояла на ногах, не нуждалась в постоянном уходе, раны быстро затягивались, и теперь она самостоятельно зализывала их, не подпуская к себе юношу. Вэйлина она встречала безразличием, забиваясь в самый дальний угол. Когда менял солому или ставил миски с водой и мясом, не проявляла агрессии, только наблюдала. Как ни странно, Вэйлину помогли нехитрые сведения, добытые из какого-то охотничьего трактата — из тех замусоленных и никому не нужных свитков, которые госпожа Ингрен распорядилась при случае бросить в камин.
В трактате были описаны приемы приручения диких зверей, включая особенности поведения. Юноша почесал в затылке, когда прочел об одной такой «особенности»: как… э-э… пометить территорию. Сначала он прыснул в кулак, потом призадумался. Волчице нужно чувство защищенности, безопасности. Допустим, она на территории самца. Что делает самец?.. Да-да, метит! Потом он представил в красках, что будет, если, например, госпожа Ингрен решит посетить свой зверинец и застанет его, Вэйлина, за разбрызгиванием струй по углам вольера. Дело кончится поркой, не иначе! Так что замысел пришлось осуществлять глубокой ночью.
Прямо так скажем, волчица удивилась и пришла в замешательство, потому что трактат о приручении диких зверей она не читала и такого вот самца, торопливо метящего территорию, распустив пояс на штанах, рассчитывала увидеть меньше всего в жизни. Двуногий чудак застал ее врасплох и сломал некую внутреннюю защиту. И если бы юноша имел больше опыта, то странную гримасу на волчьей морде истолковал бы совершенно легко: это был смех. А там, где смех — там нет агрессии и страха, ты уже не боишься того, кто тебя так развеселил. О смехе волчицы Вэйлин не догадывался, а вот перемены в поведении заметил. Но эти перемены касались его одного. Всех прочих, рискнувших подойти к вольеру, ждало рычание и ощетинившийся шерстью загривок лесного зверя.