— Яссссно, — зловеще просвистел он. — Но это место про то, что надо все переваривать, уж точно худшее, дно, предел.
— У Сульцбергера может сложиться другое мнение.
— К чертям Сульцбергера! Я не Сульцбергера спрашиваю. Я вас спрашиваю! А вы мне сказали следующее. Во-первых, стиль — дерьмо. Во-вторых, мысли — дерьмо. Третье, мой лучший пассаж — вот уж дерьмо так дерьмо. Вы мне сказали вот что: пусть простые смертные вроде меня даже не осмеливаются писать о вашей книге. Разве не к этому все сводится —
— Нет, почему же.
— Нет, почему же! — передразнил его Пеплер. Снял очки, скорчил для Цукермана ханжескую гримасу. — Нет, почему же…
— Алвин, не вредничайте. Вы ведь, в конце концов, хотели правду.
— В конце концов! В конце концов!
— Слушайте, — сказал Цукерман, — вы хотите всю правду?
— Да! — Глаза огромные, глаза навыкате, глаза на багровеющем лице пышут злобой. — Да! Но правду беспристрастную, вот чего я хочу! Да, беспристрастную, а не искаженную тем фактом, что вы написали эту книгу только потому, что смогли! Потому что использовали все шансы, которые предоставляла жизнь. А те, кто не смог, естественно, не писали. Правду, не искаженную тем фактом, что заморочки, о которых вы писали, они — мои, и вы знали это, и вы это украли!
— Я украл? Что украл?
— Я про то, что тетя Лотти сказала вашей родственнице Эсси, а та сказала вашей матери, а та — вам. Обо мне. О моем прошлом.
Ох, пора уходить!
Красный свет. Зеленый, а он так нужен, его так никогда и не будет? Цукерман — он ни критиковать больше не собирался, ни указаний давать — развернулся, собираясь двинуться дальше.
— Ньюарк! — Пеплер за его спиной выкрикнул это прямо в барабанную перепонку. — Да что вы знаете про Ньюарк, маменькин вы сынок! Я читал эту паршивую книгу. Для вас это значит есть по воскресеньям китайское рагу у Чинка. Играть индейцев-делаверов в школьном спектакле. Для вас это дядя Макс в исподнем, поливающий вечерами редиску. И Ник Эттен[38], впервые играющий за «Медведей». Ник Эттен! Кретин! Да он же кретин! Ньюарк — это негр с ножом! Ньюарк — это шлюха-сифилитичка! Ньюарк — это наркоманы, срущие у тебя в холле, поджигающие все что попало! Ньюарк — это сволочи-итальяшки, лупцующие черномазых монтировками! Ньюарк — это полное банкротство! Ньюарк — пепелище! Ньюарк — трущобы и отбросы! Заведите себе машину в Ньюарке, и тогда вы поймете, что это такое, Ньюарк! Вот тогда и сочиняйте хоть десяток книг о Ньюарке! Да за ваши радиальные шины вам глотку перережут! За дорогие часы яйца оторвут! И, забавы ради, член тоже, если беленький.
Загорелся зеленый. Цукерман направился к конному полицейскому.
— Вы! Всё ноете, что мамочка там, в Ньюарке, не вытирала вам задницу три раза на дню! Ньюарку кранты, идиот! В Ньюарке нынче орды варваров, Рим пал. Да вам-то откуда это знать, в вашем спесивом Ист-Сайде, на Манхэттене. Вы просрали Ньюарк и украли мою жизнь…
Мимо гарцующей лошади, мимо глазеющей толпы, мимо Джей Кей Крэнфорда и его съемочной группы («Привет, Натан!»), мимо швейцара в форме — в похоронное бюро.
Просторное фойе выглядело как бродвейский театр в антракте премьеры. Спонсоры и именитые горожане при полном параде, беседы журчат — словно в первом акте смех не смолкал, и шоу явно будет хитом.
Он двинулся в пустой уголок, и один из молодых сотрудников бюро тут же направился к нему сквозь толпу. Цукерман уже видел этого парня, обычно на улице, днем — он разговаривал через окно кабины грузовика с доставщиками гробов. Однажды вечером он заметил его — во рту сигаретка, галстук ослаблен, он придерживал дверь черного хода, чтобы пропустить тело. Первый, шедший с носилками, споткнулся о порог, тело в мешке покачнулось, и Цукерман подумал об отце.
По случаю прощания с Принцем Серателли молодой сотрудник бюро был в визитке и с гвоздикой в петлице. Тяжелая челюсть, атлетическая фигура, голос контратенора.