— Воистину, — подтвердил я.

— Принимаются ли эти передачи — если такое слово здесь полезно — из-за меня, через меня или же просто-напросто от меня, сказать не могу, — продолжал он. — До сих, по крайней мере, пор, как и Раудив, я не встретил, должен признать, ни единого слова на языке, которого бы не знал, не столкнулся ни с одним источником, с коим бы не был знаком. Вы скажете, что это наводит на мысль, будто я сам, так сказать, и есть основной движитель; но это может оказаться и проблемой коммуникации, как считаете?

Я не имел в виду произносить «вполне», но слово, похоже, выскользнуло само. Я нацедил Эрику еще «пастис» и одарил дружелюбной ухмылкой, коя, по вероятности, выглядела смертным оскалом.

— Ну, — неуверенно громыхнул я, — давайте пульнем, что скажете?

Он еще раз повторил свой номер с гляделками и вперялся в магнитофон минуту-другую, после чего охранительно приобнял машину рукой и даже несколько прильнул к ней, включая. Пять долгих минут мечтательно таращился на вращающуюся катушку, затем яро тряхнул головой и перемотал пленку в начало.

— Не вышло? — бодро осведомился я.

— Не могу сказать. — Он переключил усиление на примерно половину мощности и вдавил клавишу «воспр.». Машина принялась издавать обычный «белый шум» и механические звуки, а также мягкий посвист его собственного дыхания; более — ничего. Мне стало за него неловко: лучше б он и не начинал всю эту белиберду, — и я раздумывал, как помочь ему выпутаться из подобного разочарования.

— Слышите? — вдруг спросил он.

«Ох, Иисусе, да он и вправду спятил», — подумал я, корча ему извиняющуюся гримасу, как обычно поступают с малыми, узревшими в углах помещения розовых слоников. Он прибавил усиления — и я услышал. Тихий, бесконечно далекий щебет, затем хмык и продолжительное квохтанье, что вздымалось и опадало причудливо отвратительным манером.

Эрик пошебуршил тут и там громкостью и регулировкой скорости, потыкал в кнопки «готовность» и «прослушивание», и тут неожиданно из клубка невнятной чепухи воздвигся ясный и звучный голос: смеясь, он довольно отчетливо произнес:

— МЕРЗОСТЬ! Мерзкая пьянь! Мерзкая пьянь? Мерзомерзо мерзомерзо мерзомерзо, — по восходящей гамме, завершившейся пронзительным визгом летучей мыши, от которого заболело в ушах. Эрик нажал на «паузу» и посмотрел на меня: глаза его переполнялись слезами счастья.

— Это моя мамочка, — сказал он. — Очень за меня переживает.

Было время, когда подобное замечание меня бы абсолютно не смутило: я парировал бы незамедлительно — как остроумно, так и уважительно, — однако ныне я не тот, кем был когда-то. С уст моих сорвалось единственное:

— Вот как?

— О да, — отвечал он. — Она, как правило, начинает, пока не появились другие, и говорит что-нибудь игривое.

— Другие?

— И притом во множестве. Давайте испробуем.

Он покрутил регуляторы и прочее, и немного погодя вычленил хриплый, хорошо смазанный джином голос, сбивчивый от страсти, который изрек:

— De profundis clamavt ad te, Domine[150], — снова и снова, и все — тоном горького упрека.

— Это не древние, — сказал Эрик. — Такую латынь ирландские священники и по сей день учат в своих семинариях. Не совсем та скорость — если попасть на нужную, он звучит жизнерадостнее.