— Однако тревожными? — подсказал я.

— Да, и ими тоже. Определенно. Тревожный — вот хорошее слово. Видите ли, я начал узнавать голоса, дешифровать их, и все они принадлежали мертвым — к примеру, моему старому классному наставнику и ректору семинарии — или тем, чьи книги я читал; ну, их по голосам я, разумеется, узнать не мог, но когда слышишь, что малый болбочет на совсем уж варварской латыни с сильным славянским акцентом и притом велит тебе не мыться, ибо это грех плотского наслаждения, а потом сообщает, что его зовут Иероним[144], — что тут можно подумать?

— И впрямь — что?

— Вполне. Но я понимал, что мне следует записывать эти голоса и слушать их дальше, пытаться услышать и понять, — и все становилось хуже и хуже.

Я украдкой плеснул ему в бокал «пастис», добавил чуточку воды и помог нацелиться рукой на рот. Пьян он не был; по-моему, он пребывал в каком-то потаенном экстазе: так дама в менопаузе думает о Кассиусе Клэе[145].

— Все стало хуже, — подсказал я.

— Гораздо хуже. На меня орал — без роздыху — кардинал Маннинг[146], такое чувство, будто ему отлично известно мое, э, дело. Затем некто по имени Пио Ноно[147] талдычил, что молиться за меня будет, но обещать ничего не может, а потом — самое плохое… — Голос его сорвался.

— Ваша матушка? — участливо спросил я.

— Ох, нет, она всегда меня понимала. Святой Франциск. Сначала я надеялся, что это Ассизский, но он вскоре меня вразумил: то был святой Франциск Ксаверий[148]. Кошмарно вел себя со мной. Кошмарно. Вы себе даже не представляете, какая это сволочь.

На глаза его навернулись слезы. Ну, само собой, я знаю, что делать с пьяными шизиками. Им нужно потакать, выслушивать их, напаивать до положения риз, после чего укладывать в постельку, сперва расстегнув им воротнички и стянув сапоги. Беспокоило меня лишь одно — как расстегнуть римский воротничок и как предотвратить увлажнение Эриком довольно приличной софы-ампир моего домохозяина.

— Послушайте? — вдруг спросил он, артикулируя вполне разборчиво. — Хотите послушать? Прошу вас?

— Разумеется, разумеется; сейчас же схожу за магнитофоном. Я вам так скажу — давайте-ка я сперва освежу вам бокал.

Я принес свой всецело превосходный магнитофон, распечатал новую шестидесятиминутную пленку, искусно вправил ее и приготовил аппарат к действию на скорости 3 3/4” в минуту. Эрик вперился в машину взором отчасти амбивалентным — так вы или я будем глазеть на сверло стоматолога, кое как дает, так и берет боль[149]. Он продолжал пялиться, пока я несколько не пошаркал и не поерзал. После чего он глянул на меня с поразительной, прямо-таки серафической улыбкой.

— Простите меня, — сказал он, — следовало вас предупредить. Все эти явления, похоже, связаны с альфа-ритмом мозга на частоте от восьми до двенадцати тактов. Судя по всему, если челочек умеет телепатию, телекинез и все такое прочее, он же способен и более-менее регулировать свои альфа-излучения. Иногда эдакое вызывается гипнозом, иногда происходит естественно, если человек засыпает или оказывается в полуосознанном состоянии, когда его слишком резко будят. Подростки и менопаузальные дамы часто способны вызвать его, с зажмуренными глазами погружаясь в нечистые помыслы. Медиумы, требующие полутьмы, тишины и так далее у себя на салонных сеансах, обычно — если они, конечно, хотя бы вполовину не липа, — наугад пытаются нащупать условия, при которых им удается подавить свои альфа-излучения до требуемого уровня, осознают они это или нет. Подозреваю, что многие «липовые» медиумы — женщины, которые по временам доподлинно восприимчивы, но не понимают, как должным образом создать условия, и оттого стряпают подделки, когда у них ничего не выходит.

Я отчасти ошарашился. Немногое из реченного поразило меня своим глубоким смыслом, однако и на пьяный бред отнюдь не походило.

— В Советском Союзе крепко над этим поработали, — продолжал Эрик, — и должен сказать, со стороны и впрямь чудится, будто их подход гораздо разумнее, чем у американцев. Иными словами, там чувствуют, что явления, отчетливо не вписывающиеся в законы науки, как мы ее ныне понимаем, нельзя исследовать стандартными научными методами. Как нельзя взвешивать нейтроны на бакалейных весах, понимаете?

— Мне это представляется разумным, — сказал я. — Помню, говорил кому-то из психо-психологических исследователей в каком-то новом комичном университете — Ланкастер? — что большинству игроков в покер знакомо то изумительное и редкое чувство, которое случается в одной руке из тысячи: они знают, что не могут проиграть. Я сказал ему, что со мной такое бывало дважды, да так сильно, что я вообще не смотрел в свою руку, не тащил в нее, ставил на нее все по самую рукоятку и ничуть не удивлялся, когда выигрывал. Реакция недоумка-исследователя свелась к тому, что он сдал мне синглетов из крапленой колоды, предложив угадать цвет. Мои результаты оказались на девять процентов ниже случайной вероятности, или как они там ее называют. Оттого я в его глазах стал лжецом, а он в моих — идиотом. Я мог бы ему рассказать — хвати у него мозгов спросить, — что необходимые условия должны быть таковы: мы играем несколько часов подряд по-настоящему, я заглатываю примерно треть бутылки бренди, в ставках своих я должен немного опережать исключительно естественным ходом карт и вообще, говоря короче, мне следует находиться в эдаком состоянии дремотной эйфории, при котором я уже практически сплю всеми своими телесными департаментами за исключением карточного чутья.

— Лучше это и выразить невозможно! — вскричал Эрик. — Все условия наличествуют, видите: легкая усталость, легкая эйфория, легкая депрессия от бренди; готов спорить, ваше альфа-излучение опустилось примерно до десяти тактов в секунду.

— Спору нет, — отозвался я.

— Вполне. Кстати, сожалею, что приходится постоянно говорить это «вполне», но я по большей части вынужден работать с американцами, а они рассчитывают, что англичане будут так говорить.