Наивно или не наивно понимали тогда Луговской и Антокольский большую правду века, но они, как и многие другие советские писатели, близкие им по социальному воспитанию, действительно прорвались к ней, и она все громче звучала в их книгах.
В тридцатых годах Антокольский как никогда много ездил по стране. Поездка на Сясьстрой в 1930 году была первым из его маршрутов. В 1934, 1935 и 1939 годах он выезжает в Армению, в 1935-м — в Грузию, в 1937-м и 1938-м — в Азербайджан, в 1939-м — на Украину. Он видит многонациональную страну, строящую социализм. Он преодолевает большие расстояния, и всюду перед ним развертываются картины творимых народом великих перемен.
Свою новую книгу, вышедшую в 1936 году, он так и называет — «Большие расстояния». Центральное место в ней занимают стихи об Армении и Грузии.
Книга открывается «Застольной»:
Итак, время, помноженное на путь! В книге нет, кажется, ни одного стихотворения, где поэт так или иначе не обращался бы к времени: «Как время шумит в человечьих ушах...»
Шум времени воспринимается поэтом отнюдь не отвлеченно. Для него это — абсолютная реальность (кстати, именно так — «Реальность» — он всегда называет раздел своих избранных сочинений, включающий наиболее удачные стихи из цикла «Бумкомбинат» ).
«Я видел всю страну», — с гордостью заявляет поэт. Армения и Грузия входят в его стихи так же, как Туркмения в стихи Тихонова и Луговского, в повести Леонова и Павленко. В горах Армении, где каждая пядь земли дышит историей, поэт видит, как «вырастают стропила средь каменных рубищ». Он видит следы динозавров под Кутаиси и ферромарганцевый завод в Зестафони. «Грозная ночная поэтика металлургии» заслоняет бумкомбинатские впечатления. Поэт спешит воплотить в стихи все, что увидел и пережил, и снова торопится «туда, где мечутся прожекторов снопы, где вся страна лежит, от дыма хорошея». Увиденное Антокольский осмысливает так, как подсказывает ему его опыт, — по вертикали, то есть исторически: «На каждом участке строительном — след той же дикой твоей исторической дали». Это сказано об армянской земле, но в равной мере относится ко всему, что проходит перед глазами поэта.
Постоянно вызывая в своем воображении историческое прошлое древней земли, поэт с особенной остротой ощущает, как она преобразилась, какие перемены произошли в жизни, быте, психологии населяющих ее людей:
Армянский и грузинский циклы с наибольшей остротой свидетельствуют и о переменах, которые произошли в поэзии Антокольского. Это уже в самом точном смысле факты его второй поэтической жизни. Чувство истории органически связано в них с чувством современности. Эта связь отныне всегда будет сопутствовать Антокольскому.
Правда, в «Больших расстояниях» есть стихи, все-таки еще несущие на себе печать двадцатых годов. Таков «Фамильный портрет». Тут и факелы Варфоломеевой ночи, и красные столы якобинцев, и солнце Аустерлица... Но сквозь романтический дым и туман прошлого различается новая тема: «А ты еще здравствуешь, хилый и хитрый, ведешь свою опись, Кощей!» В образе Кощея сосредоточены для Антокольского жажда наживы, стяжательство, алчность, хилое стремление «выжить».
Особое место занимает в книге небольшая поэма «Пауль Вильмерсдорф».
Впервые это имя возникло в «Западе», в цикле «Германия 1923 года». Одно из стихотворений цикла посвящено Паулю Вильмерсдорфу. Создается впечатление, что поэт имеет в виду некое реальное лицо. Однако никакого Пауля Вильмерсдорфа в природе не существовало. Поэт взял собственное имя и прибавил к нему название берлинского квартала, где жил в 1923 году. Это понадобилось, чтобы создать собирательный образ немецкого интеллигента, затравленного капитализмом.
Через десять лет, когда германский фашизм пришел к власти, Антокольский вернулся к образу Пауля Вильмерсдорфа, но увидел его заново. Перед ним возник чистокровный ариец, один из фашистских молодчиков, бросавших в огонь тома Маркса, Спинозы и Эйнштейна, а впоследствии уничтожавших людей в газовых камерах Освенцима и Майданека:
С горячноетью взявшись за работу, поэт, однако, не довел ее до конца.
В записи, относящейся к 1936 году и хранящейся в его архиве, Антокольский объясняет, почему он не кончил тогда поэмы о Вильмерсдорфе: «Сейчас я не могу и не должен кончать своей поэмы о нем. Дело не только в рифмованных строках, не только в композиции, так или иначе закругленной. С этой узкой точки зрения героя можно женить, убить, встретить диверсантом на нашей границе, заставить сойти с ума. У самой его биографии еще нет конца. Его биография — это история поколения. Но если мне суждено в моем ремесле так расти, как я это себе задал, — то я еще вернусь к фигуре врага, жесткой, скелетообразной и понемногу становящейся явственной. Наша встреча произойдет в трагедии. Она будет называться «Гибель Вильмерсдорфа».
В годы войны Антокольский действительно вернулся к теме Вильмерсдорфа, хотя и не в трагедии. «Не сумел я кончить этой вещи в годы мира — кончу в год войны», — так начинаются заключительные главы поэмы. Они следуют за опубликованными в «Больших расстояниях». В черновом варианте новые главы называются «Конец Вильмерсдорфа». Герой поэмы показан в них уже на фоне войны:
В последней главе Вильмерсдорф летит в самолете над сражающейся Россией и с тревогой вглядывается в ее непокоренные просторы. В черновике есть еще одна глава, где Вильмерсдорф оказывается в «оккупированном Энске» и даже разговаривает с осиротевшими и голодными ребятишками. Но впоследствии Антокольский отказался от этой главы и закончил поэму на полуслове: «Пока не пробил их черед и смерть их не берет, — рассказ торопится вперед, торопится вперед».
Хотя Антокольский и вернулся к своей поэме в годы войны, она все-таки скорей относится к тридцатым годам, к его второй жизни в поэзии. Именно тогда возник ее замысел, тогда старый знакомец поэта предстал перед ним в своем истинном виде. В тридцатых годах неизменно свойственное Антокольскому историческое мышление приобрело новую окраску, прочно соединившись с чувством современности. Поэтому на страницах «Больших расстояний» и могла встать во весь рост зловещая фигура фашистского сверхчеловека, в чьей биографии по-своему «отразился наш двадцатый век».
Но главное в книге, конечно, полные динамики, весомые и зримые, написанные с истинным подъемом стихи об Армении и Грузии, а также лирические стихотворения («Зоя», «Приближается время осенних пиров», «Тост»). Некоторые из них прочно вошли в лирику Антокольского и стоят в ряду ее лучших достижений.
«Все-таки в цикле грузинских стихов, — писал мне Антокольский, — лучшие поэтически и самые важные по смыслу — это те, в которых даны