Стихи о Швеции и Германии, составившие вторую книгу Антокольского — «Запад» (1926), когда-то казались автору «мандатом для входа в актуальную советскую поэзию». Так оно и было. «Стокгольм», «Белая ночь», «Камень», «Ночной разговор», «Гроза в Тиргартене» — эти стихи, проникнутые острым чувством времени, продолжают существовать в нашей поэзии и поныне.
Таким предстает перед поэтом страшный мир ночного капиталистического города. «Гроза в Тиргартене», откуда взяты эти строки, от первого до последнего слова проникнута предчувствием бури, надвигающейся на германскую столицу. Над парком раздаются раскаты грома, вспыхивает молния. Поэт вкладывает в ее уста гневный монолог.
Не менее острым ощущением приближающейся бури проникнут и «Ночной разговор». Поэт вводит нас в мир послевоенной Европы, населенный людьми-призраками. От имени одного из них и написано стихотворение. «Я сумрак всех улиц и сцен, городов обнищалая роскошь», — говорит он о себе. Он воевал под Шарлеруа и под Варшавой, он вернулся домой в надежде на то, что его ждет, наконец, человеческая жизнь, но вместо нее попал в ад: «В буре бирж и в джаз-бандовом лязге ни плясать, ни учиться, ни спать».
Стихи Антокольского о Германии да и о Швеции были одной из первых в советской поэзии попыток реально показать мир послевоенной капиталистической Европы: голод, безработицу, богатство одних и нищету других.
Теперь, когда прошли десятилетия, особенно отчетливо видно, что эта попытка оказалась удачной: Антокольский не просто бранит буржуазную цивилизацию, как делали некоторые другие наши поэты, а создает ощущение внутренней неизбежности ее краха. Почти в каждом стихотворении, вошедшем в «Запад», мы чувствуем дыхание Истории. Поэт как бы концентрирует в себе историческую память человечества: «Европа! Ты помнишь, когда...»
Пусть в некоторых стихах Антокольского о Западе чувство Истории горит неестественно-резким, слишком эффектным, театральным светом. Пусть в этой книге, как и в «Стихотворениях», время от времени «взвивается занавес века», а гроза озаряет воображаемую мировую сцену. Все это пройдет. Останется главное: постоянная способность видеть исторические события в их внутренней связи с современностью и ощущать сегодняшний день как закономерный итог всего исторического развития.
Через год после «Запада» Антокольский выпускает третью книгу. Она так и называется — «Третья книга». В ней появляется знаменитый «Санкюлот»: «Мать моя — колдунья или шлюха. А отец — какой-то старый граф...»
Поэт рассказывает, что написал эти строки, еще не зная, о ком пойдет речь. Но неожиданно дело двинулось, в стихотворении сам собой складывался живой образ романтического плебея и бродяги. По его собственным словам, поэт стремился выразить в этом стихотворении самое заветное: «чувство истории, которое продолжается и сегодня, продолжается и в нас, современниках великой эпохи».
В беседе с сотрудником журнала «Вопросы литературы», рассказывая о том, как создавался «Санкюлот», и приведя его первые строки, Антокольский говорил: «Будет ли этот незаконнорожденный отпрыск «санкюлотом», я попросту еще не знал. Стихи начинались изложением неизвестной биографии неизвестного персонажа. И я начал выдумывать. Все остальное возникало постепенно. Конечно же я не предполагал, что далее будет сказано:
Эти строчки возникли только в конце».
Между тем они-то и важнее всего в стихотворении. Санкюлот обращается в них к нашим дням.
Стихотворение «Санкюлот» включено в большой раздел «Фигуры», где мы находим уже традиционные для молодого Антокольского романтические театральные образы — «Дон-Кихот», «Карлик», «Актер» (это стихотворение впоследствии будет озаглавлено «Эдмонд Кин»).
Театральные портреты по-прежнему отличаются рельефным, я бы сказал — скульптурным, характером, романтическая манера эффектна, как всегда, но «Фигуры» не вносят в поэзию Антокольского ничего нового по сравнению со «Стихотворениями» и «Западом». В них присутствует все то, что уже достаточно ясно наметилось в «Петре Первом», и «Гамлете», и «Париже 1793». Исключение должно быть сделано только для «Санкюлота».
А вот вошедший в книгу раздел «Обручение во сне» действительно открывает в поэзии Антокольского новые грани. Повторяя название ранней стихотворной пьесы, поэт впервые вводит нас в свой лирический мир. Эта новая грань поэзии Антокольского ничем не отделена от остальных, нам уже достаточно хорошо известных: поэт и здесь остается самим собой. «На жуткий просцениум стужи бьют свечи несбыточных зорь», — только по этим двум строчкам, я думаю, можно безошибочно узнать автора. Романтическая интонация продолжает господствовать и в лирике Антокольского, поэт остается верен привычному кругу театральных образов и представлений: «Будешь теперь Антигоной всем, кто ослеп в эту ночь?»
Во всем оставаясь верен себе, Антокольский в то же время выступает в новом обличье. Романтическая любовная лирика отныне будет занимать почетное место едва ли не в каждой его книге.
В «Третьей книге» Антокольский впервые обращается к образу Пушкина, чтобы не расставаться с ним на протяжении всей своей жизни.
Со стихотворением о Пушкине соседствует «Ремесло» — одно из программных стихотворений Антокольского.
Автору «Сына» всегда было в высшей степени свойственно острое ощущение трагического в жизни и поэзии. Оно ясно сказалось уже и в первой его книге — ведь Мельпоменой греки называли именно музу трагедии. В этом своем качестве, как уже говорилось выше, она и выступает в «Стихотворениях».
В «Ремесле» есть строки: «Неприбранное будничное горе — единственная стоющая вещь». И дальше: «На собственной золе ты песню сваришь, чтобы другим дышалось горячо».
Здесь выражено поэтическое кредо Антокольского, во многом определившее всю его дальнейшую работу в поэзии. «Сумерки трагедии» — под таким названием он много раз публиковал в своих книгах большой цикл стихов, так или иначе посвященный трагическому в жизни и искусстве. Обо всем этом мне еще предстоит говорить в связи с поэмой «Сын», где трагический пафос поэзии Антокольского нашел свое высшее выражение.