В последующие дни я постарался войти в рабочий ритм советского завода. Все прошло довольно гладко – совсем не так болезненно, как мой прорыв на завод Форда. Там я взял за правило не включать станок до тех пор, пока тщательно его не проверю. Помню, придя однажды в цех – я тогда еще недели не проработал у Форда станочником – я увидел, что к моему станку кто-то успел приложить руку до начала смены. Наверняка среди белых станочников были и те, кто хотел избавиться от меня любым способом. Они бы только позлорадствовали, если бы я сломал станок, потерял палец или глаз, сломал руку. Однажды в понедельник, внимательно осматривая станок, я обнаружил, что он подсоединен к сети таким образом, что, если бы я не проявил осторожности и включил его, меня бы убило током. Прошло полгода, прежде чем станочники на заводе Форда смирились с моим присутствием. Уверен, что когда я уехал в Россию, никто по этому поводу слезы не проронил.
Глава 4. Сталинградский инцидент
Мой третий рабочий день на Сталинградском тракторном прошел хорошо, я постепенно втягивался в рабочий ритм, производительность росла, окружающие относились ко мне без всякого предубеждения. Однако радовался я недолго. Когда я возвращался с завода домой, мое внимание привлек верзила-американец. Он шел навстречу, понемногу замедляя шаг. Я почувствовал недоброе и весь напрягся. Верзила поравнялся со мной. Мы одновременно остановились. Он процедил: «Робинсон, пойдешь на Волгу – берегись! Когда ты появился здесь, наши все собрались и решили тебя утопить».
С этими словами американец удалился. Дома я попытался обдумать услышанное. У меня уже вошло в привычку каждый день ходить на Волгу. Прогулки доставляли мне большое удовольствие, и отказываться от них не хотелось. «Оставят они меня когда-нибудь в покое? – спрашивал я себя. – Возможно, они просто хотят напугать меня и заставить уехать из Сталинграда». Во мне словно спорили два человека: один отказывался верить, что из сотни американцев не нашлось никого, кто бы пришел в ужас от этого преступного плана. Другой, жизнью наученный не доверять белым, признавал, что они вполне могут убить меня. «Убить черного им ничего не стоит. Разве они не проделывали это сотни, нет – тысячи раз за триста лет, что чернокожие живут в Америке?»
«Но ведь это же Россия, – успокаивал я себя, – и шансы быть убитым в Сталинграде из-за цвета кожи намного меньше, чем в Штатах».
Я решил не отказываться от прогулок и, как обычно, в четыре часа пошел на реку, стараясь держаться подальше от воды и поближе к русским. Несколько американцев прошли мимо, остановились метрах в десяти и уселись на песок. Время от времени я ловил на себе их взгляды. Это повторялось следующие пять дней с той лишь разницей, что каждый раз американцы располагались на несколько метров ближе ко мне, а я – на несколько метров ближе к русским. Уходил я тоже с какой-нибудь русской компанией, держась от нее на таком расстоянии, чтобы американцы не могли схватить меня незаметно.
В конце концов мои соотечественники поняли, что надо менять тактику. Очевидно, я расстроил их пляжный план. Как-то раз, возвращаясь с ужина, я заметил, что меня нагоняют двое американцев; через несколько секунд они со мной поравнялись. Позднее я узнал их фамилии – Люис и Браун. «Ниггер, – обратился ко мне Люис, – откуда ты взялся? Как ты сюда попал?»
«Так же, как и вы», – ответил я, не останавливаясь.
«Даем тебе двадцать четыре часа. Если за это время не уберешься, – прошипел Браун, – пеняй на себя».
И тут вдруг Люис, развернувшись, двинул меня кулаком, а Браун стал крутить мне руки за спину. Но я вырвался и нанес Люису ответный удар. Мелькнула мысль: «Никому больше не позволю безнаказанно над собой издеваться, никому!»
Тут эти двое навалились на меня и попытались опрокинуть на землю. Брауну удалось сзади обхватить меня, прижав руки к корпусу, так что я не мог защищаться.
И тогда что-то копившееся внутри меня годами прорвалось. Каждая клеточка взывала к мести за все те оскорбления, которыми осыпали меня расисты, за всю злобу, которую изливали на меня белые. Обида выплеснулась наружу. Извернувшись, я впился зубами в шею Люиса. Браун колотил меня, но я не разжимал зубов, хотя чувствовал во рту вкус крови.
Я мстил за все пережитые унижения, за всю перенесенную боль, дав волю годами сдерживаемому гневу. Меня охватила дикая ярость, которой я никогда ранее не испытывал, словно некий демон, сидевший во мне, вырвался из клетки на свободу. Браун тянул меня за рубашку, Люис вопил как резаный.
На крики сбежался народ. Меня стали оттаскивать от Люиса, уговаривали отпустить его. Я не сдавался, но их было много, и в конце концов они меня одолели. Когда Люиса уводили, он стонал, по шее у него струилась кровь. За ним как побитая собака плелся его дружок.
Я двинулся в сторону дома. Внутри все кипело. Думаю, меня переполняли те же чувства, которые испытывает человек, только что установивший выдающийся спортивный рекорд. Полностью погруженный в свои мысли, я никого не замечал вокруг. «Плохо ли я поступил? Причинять боль ближнему не по-христиански. Значит ли это, что надо было сдаться, дать им меня уничтожить? Нет, конечно. Господь Бог справедлив и милостив». Я дал себе клятву никогда больше не пасовать перед расистами. Дома я упал на кровать без сил, но с таким пьянящим чувством освобождения, какого мне не доводилось испытывать никогда в жизни.
Из этого блаженного состояния меня вывел стук в дверь. Не дружки ли Люиса и Брауна пришли довершить начатое? Я не знал, что делать. Снова стук, причем, как и в первый раз, очень деликатный. Решив, что враги так не стучат, я открыл. Передо мной стояли милиционер и двое следователей. Внешность их внушала доверие. Меня вежливо пригласили пройти в отделение милиции, чтобы изложить там свою версию инцидента.
Еще в детстве я хорошо усвоил: полицейский участок – место, куда лучше не попадать, особенно чернокожему. Я был готов ко всему, но через несколько минут понял: волноваться нет причин. Начальник попросил рассказать, что произошло, выслушал с сочувствием и отпустил домой. Я совсем еще не знал Россию и в политическом отношении был сама наивность. Даже представить не мог, каким замечательным подарком местным коммунистическим функционерам оказался этот инцидент, как они меня, черного американца, могут использовать в своих целях.
Сталинградская газета поместила передовую статью с резким осуждением расистской выходки американских специалистов, расценив ее как попытку экспортировать поразившую Америку «социальную заразу» в Россию, где расизм запрещен законом. На заводе все – от уборщиков до начальников – обсуждали инцидент и дружно клеймили моих обидчиков. Во мне видели героя, что, честно говоря, было трудно понять. Голова шла кругом от внимания и лести. Никогда в жизни я не был знаменит, и справиться с известностью оказалось не так просто. Я по природе человек застенчивый, стараюсь избегать всякой публичности и люблю одиночество. Три дня я находился в центре всеобщего внимания: на заводе не было ни одного человека, которого бы оставила равнодушным жестокость моих соотечественников.
Через три дня после инцидента на площади перед зданием заводоуправления состоялся массовый митинг. Тысячи людей – все рабочие завода: мужчины, женщины, многие даже детей привели – внимали пламенным речам ораторов, клеймивших язву расизма. Всякий раз, когда выступающий заводил речь о том, какую прогрессивную позицию занимает советское правительство в расовом вопросе, люди громкими криками выражали свое одобрение. Когда же зачитали резолюцию, призывающую строго наказать напавших на меня американцев, толпа просто взорвалась криками одобрения. Копия резолюции была отправлена телеграфом в Москву и в местные газеты. «Странно, – думал я. – Это была всего лишь самооборона, а они делают из меня героя».
На следующий день после митинга ко мне пришла американская журналистка Анна Луиза Стронг, работавшая в «Moscow News», единственной в России англоязычной газете. (Кстати, в 1949 году Стронг выслали из Советского Союза.) Перед интервью мне дали понять, что она уже встречалась с Люисом и Брауном, выслушала их версию инцидента и теперь хотела узнать мою.