— Так что Алексей Григорьевич, тут как не крути, дело у нас скверное. Матросы и кирасиры меж собой говорили, что Ивашка ночью на скампвее в Кобону уплыл — а там Миних правит, его вотчина с давних времен. Генерал Петрушка Панин момент упустил, потому, как брешь проделать хотел. А надо было не на абордаж идти, а штурм предпринять всеми батальонами — может быть, тогда и взяли бы приступом Шлиссельбург. А так получилось, как получилось — не повезло, что скампвея в тумане подошла. И все наши струги и лодки, что от стрельбы пушечной уцелели, перетопила как худых котят, или в воду вминая, или опрокидывая. Твою же мать чухонскую! Но кто же мог знать про такое!
Молодой генерал представил, что могла натворить галера с баркасами, и действительно совершила, и чуть не застонал от немыслимой горечи. И прав преображенец — но кто же знать мог заранее про такое судьбы немилостивой паскудство!
Он ведь сам как мыслил — взять мятежные суда на абордаж и обложить остров Ореховый с озера кораблями, чтобы Ивашка днем на баркасе не смог уплыть. На северном шанце поставить мортиры да гаубицы, и взять крепость в два огня. К вечеру куртины бы рухнули, и сразу на штурм пойти, пообещав, что первые триста гвардейцев, что за стены ворвутся — новой лейб-кампанией станут. Като про такую честь клятвенно уверяла — так что охотников было бы много. До ночи бы справились — перебили гарнизон!
А самозванца Ивашку он в клетку посадил, чтоб морду его пакостную все опознали. А там и в Петербург отвезти, да пытать страшно, чтоб всех заговорщиков выдал. И вскрыть гнойники столичные, да каленым железом язвы прижечь, чтоб никто больше не помышлял мятежи в будущем устраивать. Сидели бы тихо, как мыши под веником!
— Скампавея та здесь осталась, после того как брата вашего, князя Григория Григорьевича убили. Да ты сам нам о том деле рассказывал вечером. Она, оказывается на Корелу ходила, мятежники крепость Кексгольм под руку царя Ивашки подвели. И на Выборг пошли, одних мешков с серебром и золотом дюжину на лошадей загрузили. Говорили, что шхерный флот восстал там, присягу Екатерине Алексеевне сложил с крестным целованием, и собирается вместе с многопушечными кораблями в столицу идти. То ли вечером ныне в нее эскадра ворвется, то ли завтра рано, по утру, явится в Петербург, и все там в хлам разнесет. Если самозванцу, отребью и выродку Иоанну не присягнут. А ведь на коленки упадут перед ним господа сенаторы, животы свои с имуществом спасая — не верю я, что слово, честным паролем данное, они хранить с верностью будут!
От каждого сказанной фразы Алехан содрогался как от удара. Упустил Панин драгоценное время, Аника-воин!
А теперь все — если Ивашка не умрет до ночи, то Екатерине Алексеевне бежать с цесаревичем нужно немедленно, иначе догонять и Ивашке на смерть лютую выдадут. Князь Вяземский и предаст, если уже не выдал все и всех с потрохами — зело подозрительными стали в последние дни поведение и слова генерал-прокурора.
— А вон и Мишка идет, через камыши продирается котом осторожным, — снизил голос собеседник. — рожа у него довольная, лыбится и руками даже машет. Видимо, отыскал рыбацкую лодку, раз так радехонек. Тогда к обедне как раз попадем, все расскажем Панину. Нужно прекратить стрельбу эту дурацкую — птичка то из клетки ночью вырвалась и улетела. Теперь надо на фельдмаршала Миниха всеми силами идти пока не поздно, постараться опрокинуть и разогнать его полчища…
Собеседник замолчал и тяжело вздохнул, видимо и сам не верил, что в баталии такой победить можно. Да и сам Алехан в том был уверен — призрачна теперь надежда на победу в баталии.
— Ох, не сможем мы такое проделать — ослабели духом многие. Да и сам Ивашка не дурак, в сечу не полезет. Зачем ему такое, если к ночи Петербург в его руки подобно спелому яблоку падет. Так что остается только одно — подобраться поближе и зарезать Ивашку!
Глава 15
Кобона
Иоанн Антонович
утро 8 июля 1764 года
Иван Антонович сглотнул, еле сдерживая тошноту. Странно — раньше почти спокойно смотрел на растерзанные тела жертв. Работа просто такая, не врач-патологоанатом и не судмедэксперт, но следователи по «важнякам» чего только не насмотрятся. Да и в Чечне порой такое приходилось видеть, что ночью в кошмарах просыпался, в холодном поту, с учащенным сердцебиением, от которого приходилось в рюмку капать из пузырька, чтобы «моторчик» немного успокоить.
А тут смотреть на три багровых обрубка не смог, затошнило. Лекари, числом в три ученых головы, устроили консилиум, пересыпая речь латынью и немецким. И все ради того, чтобы Иван Антонович с грехом пополам понял — процесс заживления не вызывает опасений, но следует…
Перечень необходимых лечебных мероприятий был длинный, как приговор. Но все закончилось тем, что одного из них временно назначили лейб-медиком. И седой немец, довольно пожилой и, судя по ухваткам, самый опытный, приступил к лечению. При этом пыжась от важности — все же одна из высоких придворных должностей ему на халяву досталась — медленно обработал какой-то гнусно пахучей мазью обрубки и чистой тряпицей (бинтов не было в помине), перевязал культю из трех обрубков в пару сантиметров длинны каждый. «Косынку» одобрил, настоятельно попросив не тревожить руку и не мочить водой пальцы.
— Данке шен, майн либен лейб-артц оберст, — пошутил Иван Антонович, заставив лекаря хлопать ресницами. Уж больно тот был похож на полковника «Мозгляка», известного под этим прозвищем редкостного гниду, карьериста и наушника. Бывают двойники по внешности и при жизни, и даже разорванные столетиями.
До бани идти было недалеко — строение в русском стиле, но чувствовалась какая-то издевка от архитектора. И лишь войдя в пыхнувшее жаром помещение, Иван Антонович понял — и дворец, и строения, и баня не есть задумка грозной царицы Анны Иоанновны — та отличалась, судя по историческим изысканиям и художественной литературе, весьма посредственными, приземленными вкусами. Достаточно вспомнить карликов и карлиц, да свадьбу в «Ледяном доме».
Все эти постройки целиком причуда самого Миниха, фортификатора и инженера, решившего скрестить в деревянной, отнюдь не каменной, как бы полагалось, постройке старую Московию с императорской Россией. И надо признаться — затею удалось воплотить в жизнь. Видимая византийская пышность и немецкая строгость со скупостью — сочетание невозможное, на первый взгляд, но исполненное.