В итальянской философии и литературе остро обсуждаются темы смерти, появляются сочинения о бессмертии души, о ее происхождении, ее предшествующей жизни, ее скитаниях, о ее вечности, принадлежности всем людям. Итальянские философы приводят мнения по этим вопросам различных античных авторов. В особенной мере проблема бессмертия души занимает итальянских неоплатоников, которые подробно обсуждают учение Платона о душе. Идею бессмертия души развивает и Марсилио Фичино, и Леон Эбрео.

У Фичино идея бессмертия связана с платоновским эросом, возрождением одного человека через любовь к другому. Стремясь раскрыть диалектическую природу любви, Фичино показывает ее как единство рождения и смерти. «Платон, — говорит он, — называет любовь горькой вещью. И справедливо, потому что всякий, кто любит, умирает. Орфей называет ее glycypicron, то есть сладостно горькой, так как любовь есть добровольная смерть. Поскольку она есть смерть, она горька, но так как эта смерть добровольна — она сладостна. Умирает же всякий, кто любит»[86]. Любовь представляет собой обмен душами: когда влюбленный отдает свою душу любимому, он умирает, но при этом возрождается в душе другого, так что одна душа уже владеет двумя телами. «Обоюдная любовь означает смерть только для одного, но воскрешение обоих. Ибо тот, кто любит, единожды умирает в себе самом, так как пренебрегает собой. Воскресает же в любимом тотчас же. Воскресает снова, так как в любимом узнает себя и не сомневается, что любим. О счастливая смерть, за которой следует две жизни! О удивительная сделка, при которой кто отдает самого себя ради другого — обладает другим и продолжает обладать собой! Ибо кто однажды умер, воскресает дважды, и за одну жизнь обретает две, и из себя одного превращается в двоих»[87]. Таким образом, любовь в понимании Фичино одновременно грусть и радость, рождение и смерть, наслаждение и страдание.

Не меньший интерес представлял и отрывок из сочинения стоически настроенного Цицерона, который назывался «Сон Сципиона». Это сочинение печаталось в различных изданиях и неоднократно комментировалось. Как отмечает Якоб Буркхардт, «этот отрывок Цицерона представляет собой описание просветленного потустороннего мира для великих людей, наполненных звуками гармонии сфер. Эти языческие небеса, в пользу которых постепенно находили у древних и другие высказывания, вытесняли христианские небеса в той мере, в какой идеал исторического величия и славы отодвигал в тень христианские идеалы жизни. Уже Петрарка строит свои надежды на „Сне Сципиона“ и на высказываниях других цицероновских сочинений и на „Федоне“ Платона, вовсе не упоминая Библию»[88].

Философ Лоренцо Валла строит свой трактат «Об истинном благе» как диалог представителей трех философских школ: стоика, христианина и эпикурейца. Сам он оказывается на позициях эпикуреизма, что сказывается и на его трактовке теологических проблем. В частности, рай он представляет как наивысшее проявление принципа наслаждения, собрание всех возможных удовольствий. Не отказываясь от христианской идеи рая, он превращал его в воплощение своей концепции наслаждения как истинного блага.

Не только философия, но и поэзия обратилась к либеральным идеям о загробной жизни. Уже у Данте в «Божественной комедии» изображение рая и ада отличается от традиционного христианского вероучения. Главное в ней — непрекращающийся диалог души и тела. Хотя душа вечна, а тело смертно, после смерти душа ищет потерянного единства с телом. И это единство осуществляется после воскрешения. В этом состоит грандиозный эсхатологический пафос мистической драмы Данте. Как пишет М. Гранголати, «„Божественная комедия“ целиком проникнута эсхатологическим воображением своего времени. После воскрешения материальное тело празднует свой триумф в последней песне дантовского „Рая“»[89].

Тема жизни после смерти волновала многих писателей и поэтов Возрождения. У Шекспира, например, загробный мир — это или сон, или скитания души в неведомых пространствах мира, но отнюдь не воздаяние и наказание за грехи в реальной жизни.

Шекспир высказывает стоическое мнение о том, что страшна не сама смерть как неизбежный финал жизни, а страх смерти, который парализует волю к жизни. «Ужас смерти — в страхе перед смертью». В этом содержится смысл гамлетовского рассуждения о том, быть или не быть?

У Шекспира проглядывает стоический идеал человека, который сохраняет свою волю и жизненную энергию перед лицом судьбы. В этом было новое понимание назначение человека, которое не имеет ничего общего со средневековой философией жизни, пронизанной христианской этикой смирения и воздаяния за грехи.

Но как же эти идеи отражаются в изобразительном искусстве? Какое воплощение они получают у художников Возрождения?

В начале XVI века в европейском искусстве появляется новый жанр — гравюра на дереве с изображением «Плясок смерти». Образ смерти как напоминание о тленности человеческой жизни появляется уже в Средние века. Но в эпоху Возрождения возникает новый тип изображения: хоровод, который возглавляет образ смерти в виде скелета с короной на голове. В меланхолическом танце смерть увлекает за собой папу и нищего, императора и крестьянина, рыцаря, и монаха, ростовщика и принцессу. Она отрывает любовника из объятий подружки, ростовщика от мешка с деньгами, крестьянина с возделанного им поля. Смерть в образе скалящегося скелета уравнивает все сословия, напоминая каждому: «Однажды я была как вы, скоро вы будете как я».