Улицы были полны людей, как и в мирное время. По мостовой шагали и шагали войска. Они ехали также на грузовиках, чаще всего в западном направлении. Некоторые отряды проходили с песней. Кое-где на тротуарах останавливались женщины, мужчины и дети; они махали солдатам. Женщины вытирали глаза, плакали или даже громко рыдали. Люди сгружали с машин мешки с песком и несли их к большим витринам на улице Горького. Несколько раз милиция и военные патрули проверили мои документы. В киосках торговали мороженым, соками, лимонадом. Женщины у лотков продавали папиросы «Казбек», а также букинистические книги, которые покупали воины и штатские. На стендах висели объявления — в четырнадцати городских театрах все еще шли спектакли мирного времени. МХАТ ставил «Трех сестер» и «Анну Каренину». Большой театр был закрыт (может быть, уехал на гастроли), но работал филиал, где пели Козловский и Лемешев. Как и до войны, у театральных касс терпеливо выстраивались длинные очереди.

В витринах были расклеены газеты. В них много места занимали сообщения о войне — о «тяжелых оборонительных боях» на Минском, Брестском, Одесском и других направлениях. Часто указывалось, что силы врага преобладают. Читать эти сообщения было невесело, но и у них тоже толпились люди, жаждавшие узнать об истинном положении дел.

В магазинах было еще немало различных товаров — обуви, валенок, игрушек, материалов. Удивляло то, что в магазины можно было попасть и купить все необходимое. Работали рестораны и закусочные. Зайдя в закусочную недалеко от Арбатской площади, я получил хороший кофе с булочкой и сосиски. Посетители заказывали горячие блюда, традиционные сто граммов водки или пиво.

Уже в первые дни войны населению было предложено сдать радиоприемники. Разумный шаг, поскольку враг, как выяснилось впоследствии, сообщал о своих невиданных победах, полном разброде в Красной Армии, передавал множество глупых сообщений в надежде подорвать моральный дух не только солдат, но и мирного населения. Позднее мы увидели немецкие газеты, привезенные с фронта, и прочитали в них, что в Москве-де царит всеобщая анархия, что «банды большевиков» на перекрестках улиц стреляют друг в друга, что ночью на одичавшие улицы Москвы прибегают волки и воют на разные голоса. Нам, которые как раз жили в Москве и видели, что, несмотря на трудности военного времени, город героически держится и порядок не нарушается, было смешно читать подобные «сообщения»… (Подобные сведения гитлеровская пропаганда чаще всего преподносила во второй или третий год войны, но и раньше подобных «жемчужин» в их газетах и радиосообщениях было хоть отбавляй…)

Я совершенно ничего не знал не только о своей семье, с которой так неожиданно и злополучно расстался. Ни весточки не было и о друзьях. Где Креве, Цвирка, Нерис, Корсакас, Монтвила, Марцинкявичюс? Где, в конце концов, Борута? За него я был спокоен — перед самой войной, как я уже говорил, я отвез его в Бирштонас на лечение. Не могли же немцы бомбить такое место, как Бирштонас… Я не подумал, что как только придут гитлеровцы, изо всех углов вылезут фашистские пособники с белыми повязками на рукавах и начнут ловить всех подозрительных, и не только ловить, но и зверски убивать… Но обо всем этом мы узнали значительно позже…

«Правда» напечатала статью Янки Купалы «Германский фашизм — злейший враг белорусского народа». Статья потрясла меня.

Я знал, что после Первого съезда латышских писателей Янка Купала, Якуб Колас и другие белорусские писатели заезжали в Каунас. Это было перед самой войной. Я обрадовался, что они успели отступить. Янка Купала наверняка сейчас находится где-нибудь в прифронтовой полосе, а может быть, и в Москве…

«Вот что должны делать писатели!» — подумал я, прочитав статью Янки Купалы. Гневным словом — вот чем мы можем помочь великой борьбе!

Статья захватила и Людаса Гиру. Дня два мы прикидывали свои возможности. Пожалуй, единственное, что мы можем, — это как можно скорее организовать литовские передачи по московскому радио.

Когда мы пришли в старый дом в конце площади Пушкина, за редакцией «Известий», нас принял председатель Радиокомитета, молодой энергичный Дмитрий Поликарпов, который позднее некоторое время работал секретарем Правления Союза писателей СССР. Поликарпов был утомлен, ежеминутно на его столе звонил телефон. Узнав, кто мы и как оказались в Москве, он вспомнил мои статьи и стихи Гиры в московской печати. Сразу же завязалась простая беседа о том, что нас всех заботило. В Москве в это время уже находилась актриса Казимера Кимантайте{110}. И вопрос о литовском дикторе был решен сразу же. Кажется, еще в последние дни июня московское радио начало передавать на Литву сводки Совинформбюро о ходе войны и другой материал, который мы успевали переводить из московских газет или писать сами. Теперь я стал частым гостем в Радиокомитете. По сумрачным коридорам большого дома бегали (не ходили, а действительно бегали) работники редакций. В руках они держали листы с машинописным текстом. Из открытых дверей комнат долетал стрекот десятка пишущих машинок. Люди в коридорах разговаривали по-русски, по-белорусски и по-украински, раздавалась немецкая, французская, английская и итальянская речь. Было видно, что здесь и днем и ночью кипит работа, цель которой — информировать мир о том, как сражается и чем живет Советская страна…

Мы приступили к литовским радиопередачам и сразу же почувствовали радостное удовлетворение. Ни минуты мы не сомневались в том, что нас в Литве слышат. Казалось бесконечно важным, чтобы наши люди знали, что даже в годину нежданного бедствия, в эти первые дни войны, они не оставлены на самих себя: Москва, сердце великой страны, не забыла о них. Это чувство подстегивало и нас, заставляло трудиться по многу часов в день, быстро и хорошо готовить материал, оперативно передавать в эфир. Казимера Кимантайте оказалась замечательной сотрудницей: она была на своем посту и днем и ночью.

Мы не переставали думать и волноваться за близких и друзей, оставшихся в Литве. Это стало навязчивой идеей, она не покидала нас ни во сне, ни наяву. И каким было наше удивление, когда в один июньский день мы увидели, что по лестнице нашего дома идет Саломея Нерис со своим сыном. Оба поднимались с трудом, тяжело передвигая ноги, запыленные, нечеловечески усталые, загоревшие до черноты под жарким летним солнцем.

Встреча при таких необыкновенных обстоятельствах была и печальной и радостной. И Нерис и мы не надеялись так скоро встретиться. Лишь на другой день, немного отдохнув, она рассказала нам о своем ужасном путешествии из Каунаса через Зарасай, Даугавпилс, Великие Луки, Ржев. Она видела на дорогах раненых и убитых, сама не раз глядела в лицо смерти — поначалу в Латвии, где ее чуть не расстреляли латышские айзсарги, эти кровавые пособники Гитлера. Во время бомбежки она потеряла сына, которого нашла только через некоторое время. По пути погибло все, что Саломея взяла с собой, — одежда и рукописи. С благодарностью она упоминала о незнакомом советском командире, который где-то под Ржевом посадил ее в свою машину и привез прямо в Москву.

Саломея говорила, что первый день войны она провела в Каунасе, в Союзе писателей, но уехала не вместе с другими; об их судьбе она ничего не знала. Правда, в Ржеве она встретила Йонаса Шимкуса, который помог ей по-братски (долго нес ее уставшего сынишку), но и с ним они где-то разминулись, и больше она его не видела.

Поэтессу до глубины души потрясло все увиденное и пережитое за последние дни. Но она не жаловалась, не плакала, а только крепче сжимала губы. Воспаленные глаза оставались сухими.

Ротомскисы встретили Саломею с таким же человеческим теплом и сочувствием, как и нас. Она получила комнату, смогла отмыться, жена Ротомскиса помогла Саломее одеждой. Вечером мы сидели в комнате Ротомскисов и пили хороший кофе мирного времени и французское вино, оставшееся еще из запасов Юргиса Балтрушайтиса, окунувшись на время в уютную семейную атмосферу и забыв на минуту о своем горе. Ротомскис сказал, что получил указание вычистить все чердаки и кладовки дома, чтобы нигде не оставалось воспламеняющихся материалов — бумаги, тряпок, дров. Уже на следующее утро служащие Постпредства принялись за работу. Не считая прочего хлама, из склада во дворе выгрузили несколько тысяч пустых бутылок из-под французского вина. Их долго валили на машины и куда-то увозили…

Иногда вместе с Саломеей и ее сынишкой, иногда один я уходил в город. Никто не обращал на нас особого внимания. Только изредка, услышав, что мы говорим не по-русски, у нас проверяли документы. Как-то Саломея вернулась с сыном заплаканная. Оказывается, Баландис где-то в сквере начал играть с детьми, но те, услышав, что он говорит на незнакомом языке, закричали: