Я забежал в квартиру. Ходил по битому стеклу. Заглянул в столовую, где висел прекрасный натюрморт Марии Цвиркене — алые цветы, зашел в свою рабочую комнату, всю стену которой занимали книги, собранные мною за долгие годы, — многие из них были для меня живыми существами. Столько раз я общался с ними, читал, гладил их обложки! Зашел в спальню. Всюду были признаки уже кончившейся жизни, теплой и волнующей, и не верилось, просто нельзя было поверить, что все это — только руины, обломки прежнего, которое рухнуло и которое больше не вернется…

Спустившись на улицу, я встретил соседа, жившего неподалеку, — своего заместителя Людаса Гиру. Взволнованный и озабоченный, тоже не спавший всю ночь, он спрашивал, что я собираюсь делать. Я рассказал все, что знал, и ответил, что нам как будто бы лучше временно уйти из города. Гирене пришла с сумочкой, я взял плащ, и мы уехали — на восток.

Бензина хватило до окраины города. Машина резко остановилась, шофер сказал: «Все. Дальше ни с места». Мимо нас по дороге в обе стороны сновали машины — легковушки и грузовики. Делать было нечего. Выскочив на дорогу, мы принялись останавливать проезжающие машины, но бесполезно. Наконец какой-то грузовик остановился на обочине — за рулем сидел молодой солдатик. Он вытирал пот с лица и спрашивал у нас, как проехать в Ошмяны. Мы объяснили, что он едет в обратную сторону, и солдатик уже начал было разворачивать свою машину. Мы попросили у него бензину. Он сказал, что горючего у него в обрез, но все-таки налил, как говорил наш шофер, каких-нибудь пол-литра. Возможно, бензина было больше, потому что мы отъехали от города еще на десять километров. Машина снова остановилась. Прошел добрый час, пока нам не повезло, — за бутылку какого-то напитка, который прихватила с собой Гирене, мы снова получили немного бензину. Все больше машин двигалось с запада, из Вильнюса, и, обгоняя друг дружку, торопились на восток. Встречались знакомые лица, но никто не останавливался, ни от кого ничего не узнаешь. Еще у Вильнюса мы видели толпы людей, которые шли по дорогам из города с тяжелыми чемоданами и с рюкзаками. Другие шли налегке, останавливали грузовики, следующие на восток, пытались устроиться на них. Люди быстро уставали, и на обочинах уже валялись брошенные чемоданы и другие предметы.

Когда бензин снова кончился, мы простояли несколько часов. По-видимому, эта жидкость, без которой не может двигаться ни наша, ни вражеская машина, все больше дорожала. Все, кого нам удавалось остановить, говорили, что у самих нет бензину и ни за какие деньги они не могут его дать. Положение стало трагикомическим — автомобиль есть, но стоим на месте.

Наконец нам снова удалось достать бензин. Шофер, разговорчивый паренек из-под Орши, заявил нам, что немцы будут непременно разгромлены — это вопрос времени. Может, понадобится два, может, три месяца, но до Нового года войне конец. Нас немного успокоил этот наивный оптимизм, — хотелось верить, что все так и будет.

Вдалеке справа в погожее, жаркое летнее небо поднимались высоченные столбы дыма. Это горели дома, а может, даже склады с бензином, подожженные немецкими бомбами. На полях никого, — крестьяне оставались дома или стояли у дорог, смотрели на машины, движущиеся на восток и на запад. На восток машин ехало куда больше.

Мы достигли границы Белоруссии. На дороге образовалась пробка — добрый десяток грузовиков и легковых машин. Солдаты проверяли документы. Увидев меня у машины, из одного грузовика выпрыгнул Йонас Марцинкявичюс и воскликнул:

— Видишь, что делается!.. Не всех пропускают… А я, как на грех, забыл документы…

Йонас торопливо рассказывал, что приехал сюда из Каунаса, что жена осталась в Литве… О ходе войны ему ничего не известно, хотя он думает, что не скоро вернемся домой…

Показав солдатам депутатский мандат, я сказал, что Йонас Марцинкявичюс мой добрый знакомый и что я прошу его пропустить. Я сам удивился тому, что мое вмешательство помогло, — Йонас, повеселев, взобрался на грузовик, в котором уже сидели люди, и раньше нас двинулся в путь…

ДОРОГИ ПОД ОБСТРЕЛОМ

Пыль стояла столбом, и иногда в двух-трех шагах нельзя было различить, кто едет впереди. Мы хотели где-нибудь остановиться и переждать — несколько часов или несколько дней — и вернуться в Вильнюс. Ведь там остались наши, там осталось все, в чем был смысл нашей жизни! Когда мы остановились в Сморгони, к нам подошел журналист из каунасской газеты «Труженик» (я не мог вспомнить его фамилию, хотя он перед войной в Вильнюсе брал у меня интервью) и сказал:

— Тут один радио слушал. Говорит, немцы заняли Каунас. И Алитус. Сегодня они будто бы уже будут в Вильнюсе. Вы слышали?

— Нет… — ответил я, оглушенный страшным известием.

Журналист огляделся.

— Только прошу не передавать дальше. Вы знаете, люди быстро паникуют. А тут, — негромко добавил он, — час назад двух шпионов поймали…

— Где они? — наивно спросил я.

Журналист только махнул рукой.

Мне стало не по себе. Вернувшись к машине, я засомневался, стоит ли все это рассказывать Гире. Но шофер, ходивший искать воды, сам сказал нам:

— Вот черт… Что теперь делать-то? Ведь в Вильнюс вернуться уже нельзя…