Задержавшись у киоска, я купил газеты. Передовица — «Дворец культуры рабочих»; красивый снимок — озеро с лодкой и подпись: «Приятный отдых на тракайских озерах». По случаю пятой годовщины со дня смерти Максима Горького помещены его портрет и статья моего любимого автора Константина Федина «Горький-писатель». Немало сообщений о войне в Европе, в Африке и Азии. Начали печатать новый роман Ильи Эренбурга «Падение Парижа»…

Мы с Элизой смотрели на проносящиеся мимо вильнюсские предместья, на деревянные лачуги рядом с дорогой в Каунас. Эти лачуги портили прекрасный облик Вильнюса… Потом, на горе, машина свернула влево, в сторону Тракая. Миновав Лентварис, мы увидели знакомый деревянный городок со статуей святого на столбе посредине большой площади. Перед нами открылись сверкающие на солнце воды тракайских озер; вдали, наклонясь, плыли яхты. Трудно было оторвать от них глаза.

Мы поискали лодку, но людей на пристани было немало, и полные лодки уже удалялись от берега в сторону замка. Кто-то позвал нас; оказалось, что это студенты Вильнюсского университета; парни и девушки радовались погожему утру и предстоящему безделью. У одного была даже гармоника. Мы отчалили от берега, наши спутники смеялись, пели песни, студент играл. Они нас, конечно, узнали, в лодке сразу же воцарилась дружеская, свободная атмосфера, да и разница в годах не казалась такой уж большой — в январе мне исполнилось всего лишь тридцать пять лет. Вскоре мы уже шутили и пели вместе со студентами. Лодка уплывала все дальше от берега, легкий ветерок ерошил наши волосы, а рука, погруженная в прозрачную воду, ощущала приятную прохладу.

Мы высаживались то на одном, то на другом острове — всюду была поразительно сочная зелень. Галдели птицы, в тени кустов на листьях и цветах еще сверкала роса. Студенты уже пытались танцевать.

Потом мы снова колесили по озеру, добираясь до дальних уголков, откуда из-за островов даже не было видно Тракая. Другие лодки остались позади, и нас окружал покой. Голубое небо простиралось над озером, в голубизне проплывали пуховые облака, озаренные солнцем. Воскресная тишина успокаивала взбудораженные нервы, и действительность, наполненная заботами и тревожными слухами, осталась где-то далеко.

Высоко в небе куда-то на восток, один, потом другой раз пролетели самолеты. В первый раз их пролетело пять или шесть, потом они летали по десяти — двенадцати. Только когда эти полеты участились, мы обратили на них внимание, но были спокойны. Ведь в небе каждый день пролетали советские самолеты, все давно привыкли к этому. Глядя вверх, кто-то обмолвился — не немецкие ли это самолеты, — но это замечание не вызвало большого интереса, и мы снова плыли по озеру, наполненные тем же добрым, беззаботным настроением.

Только порядком проголодавшись, часа в три дня, мы наконец пристали к берегу. Попрощавшись со студентами, мы направились к своей машине. Лишь теперь мы заметили необычную суматоху в городке. Люди бегали по улицам, искали, на чем бы вернуться в Вильнюс, милиционеры были явно взволнованы. Кто-то из местных властей, узнав меня, подошел и негромко сказал:

— Вы знаете, тут кое-кто уже порывался мобилизовать вашу машину…

— Это почему же? — удивился я.

— Война… — сказал рядом незнакомый человек. — Самолеты видели?

Только теперь я начал осознавать, что надвинулось что-то неизбежное, страшное, неведомое.

Человек смотрел на нас как на наивных чудаков.

— Еще ночью началось. Говорят, наши ворвались в Пруссию, наша авиация бомбила Берлин…

Кто там разберет, сколько правды в его словах… Ворвались в Пруссию? Бомбят Берлин?

К нам подошли какие-то незнакомые должностные лица с явным намерением забрать нашу машину. Узнав меня, отошли, и мы смогли уехать в Вильнюс.

В Вильнюсе улицы кишели людьми. Сперва казалось, что они, как всегда по воскресеньям, гуляют, беседуют, наслаждаются досугом. Но когда мы остановились на центральной улице у горкома партии, то увидели, что люди тревожны, испуганы, растеряны. Я взбежал по лестнице и спросил, где секретари. Секретарь Балтрушка в своем кабинете с кем-то совещался. Я не хотел им мешать. Какой-то сотрудник Комитета, которого я встретил, тоже подтвердил слухи, что наша армия ворвалась в Пруссию. Хотелось бы этому верить, тем более что мой собеседник рассуждал:

— Ничего! Красная Армия уже отразила врага. Скоро окончательно разгромит. Врага мы будем громить на его территории!

Последнюю фразу не однажды мы слышали в выступлениях различных докладчиков, читали в газетах. Она успокаивала. Когда я вышел на улицу, где-то за вокзалом ухнули взрывы. Говорили, что немцы бомбят склады. Элизу я послал домой. Встреченные знакомые рассказали, что они шли по улице где-то в районе старого города, когда немецкий самолет сбросил бомбу, она пробила потолок, потом было видно, как в зале долго качалась и кружилась люстра. Кто-то сказал, что несколько трупов лежат у Зеленого моста. Пока мы разговаривали, за вокзалом снова ухнули взрывы, но самолетов что-то не было слышно.

Я снова зашел в горком партии. Здесь я встретил несколько сотрудников. Они пересказывали речь Молотова и оптимистически говорили о ходе войны. Я глубоко верил в мощь Красной Армии и готовность нашей страны отразить любые неожиданности. И все-таки меня охватила тревога. Я хорошо понимал, что военное счастье очень переменчиво, что если даже наша армия действительно вошла в Пруссию, это еще не значит, что районы, находящиеся поблизости с Германией, и в первую очередь Литва, не могут быть временно оккупированы. В тот же день поползли противоположные слухи — что Алитус и Каунас уже заняты и что немцы подходят к Вильнюсу. Усталый, голодный, я вернулся домой. Я обрадовался, что Элиза довольно спокойна. Она волновалась только из-за сына, который был в Каунасе. Пересказал ей услышанное, стараясь оптимистически изобразить положение. Я расхаживал по квартире, в которой мы жили несколько месяцев, смотрел на любимые книги, которые собирал уже много лет, и мне не верилось, что жизнь наша рушится, что сейчас, в этот час, в эту минуту, происходит ломка в жизни миллионов людей.

К вечеру над городом появились немецкие самолеты. Со звоном полетели стекла из окон. В огородах и садах оглушительно рвались бомбы. Улица заполнилась дымом. Еще в городе я слышал, будто у немцев нет металла и они швыряют цементные бомбы. Когда я сбежал по лестнице, кто-то принес в подъезд показать еще горячий осколок бомбы. Он был темный, почерневший, с острыми зазубринами, точь-в-точь такой, какие я видел ребенком в годы первой мировой войны на полях нашей деревни. И все равно не верилось, что началась война, настоящая, долгая, жестокая, кровавая, бесчеловечная война…