Снова падали бомбы — где-то совсем близко. Несколько раз недалеко от лютеранского кладбища выстрелили наши зенитки и тут же замолкли. И было странно, что нигде не было наших самолетов, которые отогнали бы гитлеровских стервятников, как их вскоре стали называть.
Опять со звоном вылетели стекла из окон соседних домов, опять били зенитки. Незаметно наступал вечер самого длинного дня года. Кто-то вбежал в комнатушку под лестницей, в которой мы сидели, и сказал, что под нашей квартирой случилось несчастье. На улице разорвалась бомба, и осколок рикошетом влетел в комнату квартиры Юозаса Жюгжды. Хозяина не было дома — он еще вчера по делам уехал в Каунас. На диване сидела жена Жюгжды, наша добрая приятельница, и жена моего сотрудника Генюшаса. Осколок попал в ноги Жюгждене и почти отрубил их. У Генюшене было разбито колено. Элиза, бросив все, побежала к раненым, а я начал искать в телефонной книге номер скорой помощи. Но телефон уже бездействовал, дозвониться не удалось. Не действовал и водопровод, — видно, бомбы нарушили сеть. А вокруг продолжало греметь. Я побежал в город за врачом. Где-то на теперешней улице Сераковского я отыскал врача и вернулся с ним в наш дом. Элиза сказала, что соседняя квартира залита кровью, что Жюгждене умирает. Когда бомбежка притихла, я вышел из дома в садик. Здесь толпились озабоченные соседи. Среди них я заметил Людаса Гиру и его жену. Все боялись сидеть дома, чтобы не погибнуть под развалинами.
Недолгую ночь просидели в доме, под лестницей, куда, казалось, не могли залететь осколки. В доме не было электричества, но на улицах еще горели фонари. Солдат, проходивший мимо, принялся кричать, что это кто-то нарочно сигнализирует врагу. Вытащив револьвер, он стал метко стрелять по фонарям, и стекляшки с тихим звоном осыпались на тротуар. Примерно в полночь бомбежка прекратилась.
Возвращаться в свою квартиру — без окон, без воды, без электричества и без телефона — было незачем. Мы с Элизой сидели на полу и тихо разговаривали. У нас не было никаких планов, мы не знали, что будем делать даже сегодня, когда рассветет. Кругом царила непривычная тишина. Изредка по тротуару стучали шаги прохожих. Жюгждене уже умерла, а Генюшене скорая помощь увезла в больницу. А мы без конца разговаривали, с необычайной радостью и грустью вспоминая наше знакомство, жизнь в Клайпеде и в Каунасе, нашу удивительную любовь. Казалось, теперь лучше бы вообще перестать жить, ничего больше не чувствовать, не видеть ужасов, которые, несомненно, в ближайшие дни и годы придется испытать всем, всем, а значит, и нам. И я уже подумал: не лучше ли взять из стола револьвер и все кончить…
Это была, конечно, случайная мысль в минуту слабости. Да и инстинкт жизни в нас был силен. Нам казалось, что мы только-только начали жить, дышать, только-только начали осмысленное существование. И теперь, когда все рушилось и гибло, жить хотелось еще сильней — и любить, и радоваться, и растить сына, и работать, и всем этим дорожить во много раз сильнее, чем до сих пор… Удивительно прекрасной казалась нам теперь жизнь мирного времени с повседневными заботами, делами и мечтами, с маленькими радостями, — казалось, она никогда больше не вернется…
Элиза тревожилась о сыне. Если б он был здесь… Но, может, там, в Каунасе, ему лучше, может, тут он больше будет подвергаться опасности? Мы знали, что нет никакой возможности связаться с Каунасом… Во всяком случае, в ближайшее время… А что будет дальше? Что будет дальше?..
Рассвело. Невыспавшиеся люди расхаживали вокруг дома, показывали друг другу обнаруженные на земле осколки и говорили:
— Бомбы совсем… не цементные…
— Но небольшого калибра… Скоро у них кончится весь запас…
— Пока солнце взойдет, роса глаза выест…
— Калибра-то небольшого, но нашей соседки уже нет…
— Жюгждене умерла?.. Вечная память… Хорошая была женщина…
— А что дальше-то будет?
Люди поглядывали друг на друга и избегали слишком откровенно выражать свои мнения.
Я ушел в Наркомат.
Путь, как я уже говорил, был не близкий. На улицах полно людей. Одни — спокойные, другие нагружали тележки имуществом и куда-то тащили их. Толпы испуганных горожан собирались в подворотнях еврейских кварталов и вполголоса о чем-то говорили. Кое-где на углах улиц торчали парни с нахальными лицами, зло улыбались и курили. Я прошел мимо нескольких домов, в которые угодили бомбы. Упавшая стена завалила пол-улицы, и люди смотрели на этот завал. Женщины рыдали. В другом месте обвалилось полдома, и на втором и третьем этажах в комнатах виднелась опрокинутая мебель, лежали покореженные железные койки… Первые картины войны…
Хотя было рабочее время, в Наркомате слонялись из кабинета в кабинет лишь несколько сотрудников. Я не знал, что им сказать. По-видимому, большинство служащих находились дома и ожидали, что будет дальше, или пытались спастись, как кто мог. Я направился в свой кабинет. Кто-то сообщил, что машина нашего Наркомата уже мобилизована. Осталась только одна машина, потому что на третьей в субботу уехал по делам в Каунас Жюгжда и пока не вернулся. Я поднял трубку телефона. Телефон молчал. Включил настольную лампу — электричества не было. Я почувствовал смертельную усталость и, сидя за столом, задремал. Потом мне пришло в голову вызвать шофера и поехать в горком — вдруг там что-нибудь узнаю или получу какие-то инструкции. Но прежде всего я заглянул домой. Может, следует жену и самые необходимые вещи отправить куда-нибудь за город, пока не начались новые налеты? Подъехав к дому, я увидел, что на улице толпятся соседи. Здесь были Моника Миронайте (ее муж, Альгирдас Якшявичюс, недавно умер) и Юозас Микенас. Казиса Боруту вместе с женой неделю назад я отвез на своей машине в Бирштонас лечиться. Они, по-видимому, все еще там. Новый проректор Вильнюсского университета Юозас Булавас грузил в машину имущество. Когда я спросил, куда он собирается ехать, Булавас ответил, что хочет увезти свою семью подальше от бомбежек, за Нерис, в деревню Ерузале. Эта мысль мне показалась разумной. Но Элиза отказалась уехать одна. Как раз в эту минуту к дому подъехали знакомые и вынесли из машины Томаса, сонного, перепуганного. Увидев мать, он прижался к ней. Теперь мы были все вместе, и я думал, что лучше всего сейчас последовать примеру Булаваса. Из машины также вышли Галина Корсакене{108} с дочуркой Ингридой — они искали Костаса, который вчера еще уехал из Каунаса. Узнав, что Костаса мы не видели и не знаем, добрался ли он вообще до Вильнюса (он ведь мог уехать и через Укмерге, в сторону Зарасай), Галина впала в отчаянье и заявила, что останется с Элизой. Я сказал, что будет лучше, если обе они с детьми сразу же сядут в машину и уедут в Ерузале, пока город не бомбят.
Некоторое время спустя шофер, вернувшись, рассказал, что у Зеленого моста горят дома, подожженные немецкой бомбой. Женщин и детей он доставил удачно. Теперь я посадил в машину Монику Миронайте с дочуркой Дагне и отправил их туда же. Предложил поехать и жене Микенаса, но та отказалась. Шофер съездил и вернулся к дому, где я его ждал; выяснилось, что бензин в машине на исходе. Тогда мы объездили весь город, но ни в одной колонке бензина не оказалось. Я надеялся достать его у выезда в Каунас, но и там рабочий сказал, что отдал последний бензин военным машинам. Мне впервые пришло в голову, что любая мелочь может человека, даже с машиной, превратить в совершенно бессильное существо…
Подъехали к горкому партии. Какой-то сотрудник объяснил, что не знает, где секретари, — они совещаются с военным руководством. При этом удивился, что я еще в городе, посоветовал временно выехать, — разумеется, только временно, пока наши не отразят немцев…
Больше я ничего не мог узнать. Снова вернулся домой. Как ни странно, автомобиль двигался — бензин еще был.