Образ Бунина тоже не увековечен в галерее репинских портретов русских литераторов, хотя они были хорошо знакомы и писатель буквально «горел» желанием, чтобы Репин его написал. В мемуарной зарисовке «Репин» Бунин пишет:

«Репин <… > пригласил меня ездить к нему на дачу в Финляндии, позировать ему для портрета. <… > Я с радостью поспешил к нему: ведь какая это была честь – быть написанным Репиным! И вот приезжаю, дивное утро, солнце и жестокий мороз, двор дачи Репина, помешавшегося в ту пору на вегетарианстве и на чистом воздухе, в глубоких снегах, а в доме – все окна настежь; Репин встречает меня в валенках, в шубе, в меховой шапке, целует, обнимает, ведет в свою мастерскую, где тоже мороз, как на дворе, и говорит: “Вот тут я и буду вас писать по утрам, а потом будем завтракать, как Господь Бог велел: травкой, дорогой мой, травкой! Вы увидите, как это очищает и тело и душу, и даже проклятый табак скоро бросите”. Я стал низко кланяться, горячо благодарить, забормотал, что завтра же приду, но что сейчас должен немедля спешить назад, на вокзал – страшно срочные дела в Петербурге. И сейчас же вновь расцеловался с хозяином и пустился со всех ног на вокзал, а там кинулся к буфету, к водке, жадно закусил, вскочил в вагон, а из Петербурга на другой день послал телеграмму: дорогой Илья Ефимович, я, мол, в полном отчаянии, срочно вызван в Москву, уезжаю нынче же с первым поездом…»⁸².

На эту историю обратил в своих дневниках внимание Корней Чуковский, друживший с Репиным и хорошо знавший Бунина. Вот, что он пишет на сей счет:

«Когда это произошло, неизвестно. Бунин не указывает даты. Может быть, в самом начале двадцатого века, когда я еще не жил в Куоккале и не был знаком с Ильей Ефимовичем. А в более поздние времена дело было как раз наоборот. Бунин очень добивался того, чтобы Репин написал его портрет, но, к сожалению, потерпел неудачу. Все это происходило у меня на глазах, и мне хочется поделиться своим недоумением с читателем. Раньше всего мне вспоминается 1914 год, когда какой-то безумец порезал картину Репина “Иван Грозный и сын”¹⁴. Репин приехал в Москву. Остановился в гостинице “Княжий двор” на Волхонке. Здесь его посетила делегация именитых москвичей, депутат Государственной Думы Ледницкий, Бунин, Шаляпин и еще кто-то, кажется, художник Коровин, и от имени Москвы трогательно просили у Репина прощения за то, что Москва не уберегла его картины. Репин благодарил, главным образом Шаляпина. И тогда же сказал Федору Ивановичу: “Я жажду написать ваш портрет!” А Бунину, стоявшему рядом, он не сказал этих слов. Потом в ресторане, кажется в “Праге”, состоялся банкет в честь Репина, где произносились горячие речи. Бунинская речь была дифирамбом в честь Репина. Репин благодарил его в своем обычном гиперболическом стиле, но ни слова не сказал о желании написать его портрет. Потом (или раньше, не помню) Репин посетил Третьяковскую галерею, смотрел реставрированного “Ивана”. С ним вместе пришли Шаляпин и Бунин, и Репин снова повторил Шаляпину, что хочет написать его портрет. Мы возвращались с ним из Москвы в Петербург, он всю дорогу восхищался Шаляпиным, называл его вельможей Екатерины и тут же в вагоне у меня на глазах набросал карандашный эскиз будущего шаляпинского портрета. Зная, как Бунин мечтает о том, чтобы Репин написал его портрет, я, когда мы вернулись в Куоккалу, читал Репину лучшие очерки, рассказы и стихотворения Бунина. Репин одобрял и стихи, и рассказы, но не выразил никакого желания запечатлеть его черты на холсте. <…> Все это совсем не похоже на то, что написано в его (Бунина – 714. У.) воспоминаниях. Конечно, я не сомневаюсь в правдивости Бунина, но должен сказать, что, бывая в мастерской Репина почти ежедневно с 1909 года по 1917, я ни разу не страдал там от холода, о котором повествует Бунин. У Репина были ученики <…>, которые отапливали мастерскую до 15–20 градусов по 1Цельсию. Репин любил свежий воздух, спал в меховом мешке под открытым небом на балконе, но (по крайней мере, в мое время) писал он всегда в тепле»⁸³.

В нашу задачу не входит намерение оценить соотношение факторов достоверности и субъективности в воспоминаниях свидетелей времени – оппозиции, присущих мемуарной литературе как жанру. Отметим только, что в любом случае факт, заявляемый в документальной литературе, всегда, так или иначе, интерпретируется автором, а значит, авторское впечатление становится его неотъемлемой частью. Поэтому «именно впечатление есть суверенная область мемуаров – наиболее личного документа эпохи»⁸⁴.

Эта точка зрения, на наш взгляд, справедлива как в отношении мемуаров Бунина, часто характеризуемых как «чрезмерно субъективные», так и многочисленных воспоминаний современников о нем самом, тональность которых варьируется от желчной неприязни, до апологетического восхваления. О причинах нежелания Репина писать портрет Бунина можно только гадать. Даже доверяя утверждению писателя, что он, мол-де, «не в состоянии сидеть-позировать», кажется странным отсутствие его «экспрессобраза» среди многочисленных портретных зарисовок и набросков, общавшихся с Репиным литераторов. Скорее всего, Илью Репина, сына простого казака, как и других известных художников, с которыми общался Бунин и которые, тем не менее, избегали его портретировать, уязвлял и раздражал репрезентативный аристократизм Бунина – все то, из-за чего, как вспоминал в старости Бунин, «Чехов меня называл маркизом»⁸⁵.

Еще до Революции Бунин сдружился с Рахманиновым. В эмиграции «до его последнего отъезда в Америку, встречались мы с ним от времени до времени очень дружески»⁸⁶. Рассказывая об одном из посещений Рахманиновым Бунина в Грассе, Галина Кузнецова пишет: «Я часто смотрела на <Рахманинова> и на <Бунина> и сравнивала их обоих, известно ведь, что они очень похожи <…>. Да, похожи, но И. А. весь суше, изящнее, легче, меньше, и кожа у него тоньше и черты лица правильнее»⁸⁷.

Как личность Бунин «был на редкость умен. Но ум его с гораздо большей очевидностью обнаруживался в суждениях о людях и о том, что несколько расплывчато можно назвать жизнью, чем в области отвлеченных логических построений. Людей он видел насквозь, безошибочно догадывался о том, что они предпочли бы скрыть, безошибочно улавливал малейшее притворство <…> вообще чутье к притворству, – а в литературе, значит, ощущение фальши и правды, – было одной из основных его черт. Вероятно, именно это побудило Бунина остаться в стороне от русского доморощенного модернизма, в котором по части декламации и позы далеко не все было благополучно. <…>

У Бунина ум светился в каждом его слове, и обаяние его этим усиливалось. А обаятелен он бывал, как никто, когда хотел, когда благоволил быть обаятельным. Но даже не это было важно. Важно было, что его словами, о любой мелочи, говорило то огромное, высокое, то лучшее, что у нас было: дух и голос русской литературы» (Г. В. Адамович).⁸⁸

Поэтому проявления желчной неприязни и сарказма, коими изобилуют мемуары Бунина, можно отнести не только на счет гипертрофированного самомнения – «Я человек самолюбивый. <…> Держу свечку перед грудью»⁸⁹, но и особенностей его самовидения. Например, по свидетельству Дон-Аминадо, он говорил, что, мол, если уж делишься воспоминаниями вслух, «то, вероятно, <…> в силу потребности рассказать их по-своему»⁹⁰.

«Был ли он, однако, полностью прав в своей брезгливой непримиримости, не проглядел ли чего-то такого, во что вглядеться стоило, не обеднил ли себя, отказавшись прислушаться к отдельным голосам, по природе чистым, звучавшим в шумном, нестройном хоре русской литературы начала нашего века, – преимущественно в поэзии? Не оказался ли высокомерно-рассеян к содержанию, к духовной особенности эпохи, отраженной в безотчетном смятении, в предчувствиях, в тревоге и надежде, которыми поэзия эта была проникнута, – отчетливее и глубже всего, конечно, у Блока? Вопрос этот спорный, и лично у меня на счет бунинской дореволюционной литературной позиции до сих пор остаются сомнения» (Г. В. Адамович)⁹¹.

Русская литература начала XX в. была сильно политизирована. Такие популярные писатели, как М. Горький, В. Короленко, Л. Андреев, принимая активное участие в общественной жизни страны, выступали застрельщиками различного рода акций, носящих подчас выраженно политический характер. И только Иван Бунин – один из виднейших представителей литературного направления, которое в целом выказывало критическое, а то и враждебное отношение ко всему тогдашнему укладу русской жизни, как уже отмечалось, демонстративно дистанцировался от любых форм общественно-политической активности. Несмотря на дружеские отношения Бунина с Леонидом Андреевым, Горьким, Куприным и Юшкевичем, однозначно причислявшимися в прессе к «левому лагерю»⁹², его собственное политическое лицо оставалось совершенно непроясненным. Бунин в русской литературной критике имел статус последнего «усадебника».

«Писателями усадебниками мы называем тех певцов “дворянских гнезд”, которые родились и выросли под сенью родовых, наследственных лип, усвоили с детства дворянскую культуру с ее эстетикой, с ее кодексом чести, срослись с определенными формами усадебного быта, бессознательно заражены интересами помещичьего слоя, всем существом своим полюбили поэзию запущенных парков и вишневых садов, поэзию охоты, уженья рыбы, прониклись медленным темпом сонной и праздной усадебной старосветской жизни, существуют в своих Обломовках, “философствуя сквозь сон”, и заполняя досуг художественным творчеством, кровно связанным с наследственной усадьбой и фамильными родовыми воспоминаниями».⁹³

Певец разоренных дворянских гнезд, демонстрирующий в обществе свой аристократизм, Бунин, казалось бы, однозначно должен был быть в стане «правых». Однако его жесткий реализм, беспощадное высвечивание всех гнусных проявлений русской простонародной жизни, убежденность в обреченности патриархальной «деревни», делали его, как уже отмечалось в гл. I., постоянным объектом нападок со стороны консерваторов-охранителей. Впрочем, «левые» критики, ждавшие от литературы позитивные образы нового русского человека, так же порицали Бунина за «упадничество». Избегавший любых форм манифестирования и политической активности Бунин, тем не менее, в общественном сознании воспринимался как человек пусть не крайних, но все же консервативных убеждений, чему немало способствовал его внешний облик и манера поведения. С начала Февральской революции, которую он отнюдь не приветствовал, это мнение о нем стало широко распространенным, особенно в стане «левых».

«Начало противостоянию левых с Буниным положили еще “Одесские новости” – старейшая газета Одессы, ставшая в 1919 г. партийным органом местных меньшевиков. <…> Именно она в ответ на устные и письменные публицистические выступления писателя первой обвинила его в неуемном самолюбовании, в “высокомерной ненависти к народу”, в “обывательщине”, в “поправении”. В одном из своих антибунинских памфлетов газета среди прочего писала: “Забудьте на минуту о себе, о Бунине, и подумайте о России. Скромно, без ссылок на ‘людей, все-таки не совсем рядовых’, разберитесь, посоветуйте, помогите. Не зажимайте нос, когда проходите мимо народа. С ним ведь жить придется! Вы ‘не русофоб, не германофоб, не англофоб, не румынофоб и не юдофоб, хотя…’ Все это очень хорошо. Но вы слишком больной бунинофил. Это плохо!.. Особенно, когда, проливая слезы над Россией, вы все время озабочены мыслью, к лицу ли вам глубокий траур…”»⁹⁴.

В русском Зарубежье после произнесения в Париже (16 февраля 1924 года⁹⁵) знаменитой речи «Миссия русской эмиграции», Бунин оказался на вершине Олимпа, обретя харизму первого по рангу русского писателя и последнего классика. Сумев во всей полноте выразить мироощущение русских эмигрантов и определив «высшую цель» русской диаспоры как задачу «сохранения культуры исчезнувшей старой России»⁹⁶, Бунин впервые в своей жизни стал фигурой общественной, символом духовно-нравственного величия русской культуры в изгнании.

Несмотря на то, что в своей речи Бунин «говорил “лишь за себя и только о себе”, левая печать эмиграции при всей своей политической неоднородности высказывалась о Бунине-публицисте⁹⁷ < критически-недоброжелательно^ Ее раздражали <и> страстные, пристрастные бунинские статьи, в которых находили отражение взгляды, быстро снискавшие автору репутацию правого, даже чуть ли не монархиста»⁹⁸.

Представления о Бунине как человеке правоконсервативных убеждений в эмиграции были весьма расхожими, о чем, в частности, можно найти свидетельства и в эмигрантской мемуаристике. Так, например, Василий Яновский, общавшийся с Буниным весьма поверхностно, совершенно бездоказательно утверждает, что:

«По своему характеру, воспитанию, по общим влечениям Бунин мог бы склониться в сторону фашизма; но он этого никогда не проделал. Свою верную ненависть к большевикам он не подкреплял симпатией к гитлеризму. Отталкивало Бунина от обоих режимов, думаю, в первую очередь их хамство!»⁹⁹

Особенно востребованным для различного рода идеологических манипуляций оказался миф о бунинском монархизме.