За ужином он вел себя так, словно ничего не случилось. В отделе готовой еды я купила курицу-гриль и картофельный салат. Шла по магазину с красной пластмассовой корзинкой в руке — женщина-привидение, собирающая еду для мертвецов. Заплатила за покупки. Отнесла к машине коричневый пакет. Машину вела на автомате. Чад ждал меня возле офиса фирмы, сидя вместе с Фредом под деревом; оба были без рубашек: Чад — загорелый, похожий на выточенную из дерева статуэтку, и рядом — Фред, белотелый, словно слепленный из папье-маше, если не обращать внимания на пересекающий грудную клетку неровный бордовый шрам.

Откуда у него этот шрам, спросила я Чада, когда он сел в машину.

— Операция на открытом сердце.

Всю дорогу домой он весело болтал.

Сегодня видел койота. Прямо во дворе дома, где он высаживал молодые деревца.

— Такой приятный пригород… И вдруг — койот! Да такой здоровый! Я таких больших еще не встречал. Вроде как на разведку явился, шнырял вокруг бассейна. Запросто мог сожрать их пуделя. А то и ребенка. Увидел меня и встал как вкопанный. Так мы с ним и таращились друг на друга, а потом он исчез. Вот только что был — и раз, уже нету.

Он говорил так увлеченно и от него так замечательно пахло — травой, листьями, солнцем, — что я понемногу, пусть не сразу, постепенно, но все же пришла в себя. Превратилась в нормальную женщину, за рулем белой машины, которая заехала за сыном-студентом, подрабатывающим в летние каникулы, и везет его домой, в свой чудесный пригородный дом, переделанный из бывшей фермы, в дом, где все идет по раз заведенному порядку и будет так идти всегда (в этом-то вся прелесть, потому что теперь все кончено).

За ужином — курица-гриль, магазинный картофельный салат, хлеб из пластиковой упаковки, пестревшей уверениями о его пользе для здоровья (не содержит насыщенных жиров, зато полно клетчатки и кальция, что стимулирует работу сердца), Джон с Чад обсуждали гольф, охоту, уход за живыми изгородями и саженцами. Время от времени Джон бросал на меня взгляд через стол, задерживаясь на пару секунд на лице. Я отвечала ему тем же, и он тут же опускал глаза на тарелку или побыстрее переводил их на Чада — застенчиво, словно нашкодивший ребенок, получивший выговор и мучительно гадающий, когда его простят.

Неужели это то, о чем я подумала, мучилась я вопросом.

Робкий вид Джона, казалось, опровергал мои опасения. Ну да, кое-что действительно произошло, но ничего непоправимого. Досадное недоразумение, не больше. Достаточно принести извинения, и все будет улажено.

«В этом-то вся и прелесть», — в который раз повторяла про себя я.

Но если это?..

На протяжении двадцати лет Джон был в семье человеком, который всегда точно знал, где в подвале хранится коробка с предохранителями, как при разряженном аккумуляторе завести машину при помощи щипцов, когда вносить плату за дом, кому звонить, если вышла из строя отопительная система, как вытащить занозу из пальца, куда прятаться при штормовом предупреждении (в чулан, в удушливую тесноту пальто, в их шерстяной уют) и что делать, чтобы, пока отключено электричество, в холодильнике не испортились продукты.

Все эти двадцать лет именно Джон решал в нашей семье финансовые вопросы и поддерживал в приличном состоянии дом. Джон устанавливал таймер на смягчитель воды, отыскивал в саду осиные гнезда и опрыскивал их ядом, не подпускал белок к чердаку и не давал им перегрызть проводку и спалить дом дотла — до мелкой белой золы, которая просачивается сквозь пальцы.

Может, потому он и решил, что лучше всех знает, что надо делать в данной конкретной ситуации?

Знать-то он знает. Но вот сделал ли он это? Неужели это возможно? Неужели я двадцать лет замужем за человеком, способным на такое, и не подозревала ни о чем?

Он заметил, что я смотрю на него, и, кажется, удивился напряженности моего взгляда. Улыбнулся, и эта улыбка пронзила меня предвосхищением счастья, словно я увидела ее впервые. Неужели этот незнакомец — мой муж?