Я могла пересчитать их.
Могла назвать их по именам.
Могла бы составить каталог различий между ними, будь их многие тысячи. Я отмечала каждую мелочь. Каждый взмах крыла каждой пчелы. Каждый стебелек сон-травы и каждую пылинку, оседавшую на каждый лепесток. Каждый волосок на спине Куйо. Каждую волну и частицу света — на мертвых цветках сирени, на траве, на компостной куче. Их состояние в данный момент в отличие от любого другого момента, и так далее, и так далее — до тех пор, пока все не будут учтены, не будут утверждены их права. Я могла все это сделать, но знала, что у меня нет на это времени. Как бы мне ни хотелось вечно стоять у окна, наблюдать за миром снаружи и вести ему учет, надо было идти во двор и стать его частью.
Я взяла с собой полотенце. Плотно зажала нос и рот, но тошнотворно сладкий запах был так силен, что мне пришлось отступить и закрыть глаза. Я несколько раз судорожно вдохнула, потом сделала шаг вперед и увидела это.
Куйо раскопал всю яму.
Куйо добился своего.
Он сидел на краю, виляя хвостом.
«Видишь? Видишь? Видишь?» — говорил этот виляющий хвост.
Собака смотрела широко распахнутыми карими глазами.
«Ты мне не верила, — говорили они. — Ты пыталась утащить меня отсюда. Но теперь-то ты видишь?»
О да, я видела…
Пакет клубники, которую принесла миссис Хенслин (а я забыла на крыльце). Крольчонок под колесами цветочницы (и букет красных роз). Олениха на разделительной полосе (и кровь на бампере).
Тело.
Разрушительные годы, проносящиеся мимо.
Десятки лет.
Одряхление плоти. Пятна и морщины, пришедшие с возрастом. Мой отец, заживо гниющий и прикованный к стулу.
Или — нежные щечки ребенка. Ротик в виде розочки у материнской груди. Маленькие мальчики на ковре в гостиной с игрушечными грузовиками. Звуки, которые они издавали, подражая рычанию мотора. Кофейный столик. Царапины на ножках.
— Гарретт, — позвала я.
Он смотрел на меня снизу удивленными глазами — глазами, засыпанными землей, но все равно глазами Гарретта.
— Господи, Гарретт! — воскликнула я.