И тут случилось чудо!
Вы, конечно, не слышали загадку: «Что такое математика по-большевистски?» Ответ такой: «Это когда можно только отнимать и делить». Что ж, буквально это и произошло с моей справкой об освобождении! Пока я держал ее в руках и пытался растрепать края, бумага вдруг расслоилась и, будто какой-то одноклеточный организм, совершенно внезапно разделилась надвое, открыв перед моим изумленным взором не одну справку, а
Два отпечатанных листка каким-то образом так плотно слиплись друг с другом, что, только когда растрепались края, они разошлись, и ни доктор, ни Зоринский этого не заметили. Вот способ ускользнуть от Зоринского — заполнить второй документ! Как описать мою радость от этого неожиданного открытия? Мои нервы отреагировали настолько сильно, что, неожиданно для меня самого, по моим щекам потекли слезы. Я засмеялся и ощутил себя графом Монте-Кристо, раскопавшим свое сокровище, — но тут, слегка протрезвев, я вспомнил, что бланк совершенно бесполезен, пока у меня нет другого паспорта в подтверждение справки.
В ту ночь я тщательно обдумал свое положение и определился с планом действий. Зоринский, скорее всего, из тех типов, которых в обычной жизни я старался бы избегать, как тараканов. Я записываю здесь только те случаи и разговоры, которые касаются моей истории, но, когда он не говорил о «делах», он изливал на меня много непрошеных сведений о своей личной жизни, особенно о службе в полку, и это было гнусно. Но в тех ненормальных условиях, в которых я находился, «отрезать» кого-то, с кем мне удалось наладить близкие отношения, было очень трудно, а в случае Зоринского — вдвойне. А что, если он потом увидит меня на улице или услышит обо мне через своих многочисленных знакомых? Занимаясь своим «хобби» — контршпионажем, он наверняка не преминет проследить за такой звездой первой величины, как я. У меня не было иного выхода, кроме как остаться с ним в хороших отношениях и в полной мере пользоваться той информацией, которую я получал от него и от людей, которых иногда встречал в его доме, — информацией, которая неизменно оказывалась достоверной. Но он не должен ничего знать о других моих действиях, и в этом смысле обнаруженный бланк, несомненно, окажется мне полезен. Мне оставалось только раздобыть где-то еще один паспорт.
Интересно, как Зоринский на самом деле относится к Мельникову? Хорошо ли они знают друг друга? Если бы хоть как-то это проверить… но я не знал никаких знакомых Мельникова в России. Он жил при больнице. Он упоминал о своем друге-враче. Я уже дважды разговаривал с женщиной в том доме, куда он меня направил. На минуту я глубоко задумался.
Да, удачная мысль! Завтра я снова пойду в больницу Мельникова на Островах, снова расспрошу ту женщину и, если возможно, попробую переговорить с врачом. Может быть, он сумеет пролить свет на это дело. Приняв решение, я прямо в одежде упал на кровать и заснул.
Глава 5
Мельников
Примерно три недели спустя, в январе, холодным воскресным утром я сидел в кабинете Доктора в его тесной квартирке в одном из больших домов в конце Каменноостровского проспекта. Как только что стало известно, вожди немецких коммунистов Карл Либкнехт и Роза Люксембург убиты в Берлине, первый при попытке бегства, вторая — от рук разъяренной толпы[26]. Никто в России понятия не имел, кто эти люди, но их смерть навела страху в лагере коммунистов, поскольку они должны были осуществить красную революцию в Германии и таким образом ускорить продвижение большевизма на запад по всей Европе.
Либкнехт и Люксембург вплоть до своей смерти были мало кому известны за пределами Германии, но в большевистском пантеоне они занимали второе место после Карла Маркса и Энгельса — Моисея и Аарона Коммунистической партии. Русские известны своим почитанием икон, которые для них олицетворяют память о жизни святых, но их религиозный пыл не уступает религиозному пылу большевиков. Хотя истинный большевик не крестится, но духовно он преклоняется перед образами Маркса и тому подобных революционеров с таким подобострастием, какое не превзойти даже истово верующим православным. Разница двух вер заключается в следующем: в то время как православный христианин почитает святых тем больше, чем больше они отличились неотмирностью, личной добродетелью и духовной святостью, большевики почитают своих святых за ту ярость, с которой они разжигали классовую войну, раздували недовольство и проповедовали всемирную революцию.
Не могу судить, какой вред принесла человечеству гибель двух немецких коммунистов, но революционные вожди расценили их смерть как катастрофу первой величины. Официальная пресса пестрела заголовками об этом, а читатели газет спрашивали друг друга, кто такие эти двое. Изучив до некоторой степени революционное движение, я смог лучше понять причину такой подавленности правящей партии, и потому меня заинтересовала грандиозная общественная демонстрация, объявленная в этот день в память о погибших.
Мое отношение одновременно озадачивало и забавляло моего нового друга Доктора.
— Я могу понять, что вы здесь в качестве офицера разведки, — сказал он. — В конце концов, у вашего правительства должен же быть кто-то, чтобы держать его в курсе, хотя вам это должно быть малоприятно. Но почему вам взбрело в голову бегать вот так по всем дурацким митингам и демонстрациям, это выше моего понимания. А что вы читаете! Вы были у меня всего раза три-четыре, но успели оставить такую кипу газет и брошюр, что ее хватило бы на целый отдел пропаганды.
Доктор, который, как я узнал от женщины в сторожке, приходился Мельникову дядей, оказался превосходным малым. Фактически он всем сердцем поддержал революцию в марте 1917 года и придерживался радикальных взглядов, но предпочитал помалкивать о них. Его племянник Мельников, напротив, вместе с довольно многочисленной группой офицеров с самого начала выступал против революции, но Доктор не поссорился с ними, понимая одну ключевую истину, которой, похоже, не понимают большевики, а именно: критерий, по которому в конечном счете следует судить о человеке, — это не его политические взгляды, а личные качества.
У Доктора был молодой и очень умный друг по имени Шура, закадычный приятель Мельникова. Шура учился на юридическом факультете. Он походил на Доктора по своим радикальным взглядам, но отличался и от него, и от Мельникова склонностью к философским обобщениям и попыткам заглянуть глубже в суть вещей. Мы много дискутировали с Шурой, прежде чем за несколько недель я успел хорошо его узнать.
— Коммунистические речи, — говорил он, — часто звучат как сказка, которую рассказывает дурак, в них полно шума и ярости, но нет никакого смысла. Однако за нескончаемым потоком тарабарщины скрываются искренний порыв и идеал. Идеал — это пролетарский золотой век, но их порыв — не любовь к рабочим, а ненависть к буржуям. Большевик считает, что если путем насильственного уничтожения буржуазии создать идеальное пролетарское государство, то в результате автоматически получится идеальный пролетарский гражданин! Не будет ни преступности, ни тюрем, не будет нужды в правительстве. Но, преследуя либералов и отрицая свободу мысли, большевики загоняют самостоятельно мыслящих людей в лагерь той самой части общества, которая своим поведением и спровоцировала появление большевизма! Вот почему я буду бороться за свержение большевиков, — сказал Шура, — они — препятствие на пути революции.
Странная у нас состоялась беседа, когда я впервые пришел к Доктору и объявил себя другом Мельникова. Он резко выпрямился, любезно улыбнулся и, очевидно, приготовился к любому мыслимому и немыслимому развитию событий. Последнее, на что он был готов, — это поверить мне. Я рассказал ему все, что мог, о его племяннике, и он, очевидно, думал, что я очень хитрый, если сумел столько разузнать. Доктор был вежлив, но непреклонен. Нет, ему ничего не известно о том, чем занимается его племянник, очень мило, что я интересуюсь его судьбой, но сам он давно уже перестал им интересоваться. Вполне возможно, что я действительно англичанин, как утверждаю, но он никогда не слышал, чтобы его племянник говорил о каких-либо англичанах. Он ничего не знает и не желает знать о прошлом, настоящем или будущем своего племянника, и если его племянник участвовал в контрреволюционной деятельности, то он сам в этом виноват. Я не мог не восхищаться спокойствием и учтивостью, с которыми он все это говорил, и проклинал свою маскировку, которая делала меня настолько непохожим на тот образ, в котором бы мне хотелось предстать перед Доктором.
— Вы говорите по-английски? — наконец сказал я, теряя терпение.
Я заметил, что он напрягся — еле заметно.
— Немного, — ответил он.