Деревенские молчали.
Степан Кондаков, колхозник из-под Кемерова, пододвинул к себе мешок из домотканой дерюги.
— Давай, давай, чего там! — хохотнул Женька. — Что за частная собственность? Морской закон! У кого что есть — все вместе.
Потянул мешок к себе. Степан побагровел, хрипловато выдавил:
— Ты... этого... Не трожь. Вот!
— Чего там "этого"? — продолжал тянуть мешок Женька. — Набили "сидора" салом да сухарями, а другим кусать нечего.
Степан сопел, не отпуская мешок. Ребята с интересом наблюдали, явно симпатизируя Бабкину. Кто знает, чем бы кончилось все это, если б вдруг мешок не развязался и под общий хохот из него не посыпались караваи хлеба домашней выпечки, огурцы, сухари и ломти желтоватого сала, толщиною в ладонь.
— Во, видали, запасы! — торжествовал Женька. — Я же... — И осекся.
Из мешка вывалился небольшой полотняный мешочек, туго набитый и крепко завязанный. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: соль!
— Вот оно что!.. — присвистнул Женька, обводя всех глазами: — Видали?!
Ребята молчали, хмурились.
"Вот тип! — с неприязнью глядел Федор на губастого Кондакова. — Утаил, образина".
Степан с исказившимся лицом неуклюже стукнул Женьку сверху вниз по голове. На вид легко стукнул, но Женька охнул, присел и очумело затряс головой.
Степан, потный и жалкий, стоял над своим рассыпанным добром, среди которого выделялся пузатый мешочек с солью...
Ясные осенние дали, пустые поля с одинокими стогами, загустевшая от сентябрьских заморозков синева рек...
Из тонкой серебряной пряжи соткан воздух, с бездонного неба падают прямо в душу грустные капли журавлиного крика: "Кур-лы, кур-лы!"
Прощай, лето!
Прощай, родная Сибирь! Прощай!..
Этой порою в лесу тревожно шуршит под ногами лиственная пороша, распространяя едва внятный и томительно грустный запах увядания. Лес раздвинулся и посветлел. Воздух чист и звонок. И сыплются листья... С чуть слышным шепотом мягко устилают землю. Лиловые, багряные, лимонные, черные с золотым крапом...
В озябшей выси летят последние стаи птиц. Последние...