Навстречу громыхали составы с зачехленными орудиями, танками, с солдатами, набитыми в теплушки, как патроны в подсумки. В открытые двери вагонов вырывался лихой перебор гармошки, дробный перестук пляски, задумчивые русские песни...
Эшелоны, эшелоны, эшелоны...
Из глубины России вставала сила, способная переломить хребет любому врагу.
Ребята провожали поезда долгим взглядом: на фронт!
На запад, на запад, на запад... Только они на восток.
Терялись в догадках. Одни утверждали: везут во Владивосток; другие — как только оденут во флотское, так сразу на запад, на фронт; третьи обещали: "Пехтурой будем, "царицей полей"! Готовь обмотки".
...Как-то ранним утром рядом с эшелоном остановился состав, на открытых платформах которого холмами лежала соль. Соль! На нее можно было выменять что угодно.
Под прикрытием тумана ребята набили солью вещевые мешки.
Федор проснулся от шума.
— Морской порядочек! — подмигивал Женька Бабкин, разбитной малый с лихими глазами и шалой улыбкой. — За стаканчик любая бабка тридцатку отвалит. А тут стакашков сто.
Он любовно похлопал по тугому вещмешку.
— На следующей станции, корешки, начнем коммерцию оптом и в розницу.
Кровь бросилась в лицо Федору: "Как он смеет! Васю убили, а он солью торговать!" Федор соскочил с нар.
— Соль надо вернуть!
— Что-о?.. — искренне изумился Женька.
— Вернуть, говорю.
Женька сузил враз захолодевшие глаза и, подражая одесскому налетчику, которого видел в кино "Котовский", издевательски вежливо спросил:
— В камере был какой-то ш-шюм, кто-то ч-что-то сказал? Или мне показалось?
В углу хихикнули, и наступила нехорошая тишина.
Федор почувствовал: ребята против — почти все запаслись солью. Гулко стукнуло сердце, так гулко, что казалось, слышат все.