Тут Александр на секунду задумался, после чего с грустью добавил: «Но насколько люди стали беднее!» «По сравнению с советскими временами?» – уточнила я. «Да, люди стали какими-то несчастными, – продолжил он. – И еще там грязно, очень грязно. Метро, которое я помню, было намного чище. Мое метро – это метро 1980-х. Тогда оно было лицом Москвы». В повседневных бежевых брюках, голубой рубашке и коричневом пиджаке в винтажном стиле Александр действительно мало чем отличался от обычных пассажиров метро. Но мне было интересно, как реагируют люди, когда он прибывает на встречу на общественном транспорте. Мой вопрос вызвал удивление. «Откуда им знать?» Александр сказал, что обычно отправляет своего водителя за несколько часов до назначенного времени, чтобы тот преодолел все пробки и подобрал его где-нибудь на подходе к пункту назначения.
В отличие от Александра, миллиардер Роман Авдеев (состояние – 1,8 млрд долларов в 2021 году) публично говорит о том, что пользуется общественным транспортом. Ездить на метро – это разумно, скромность тут ни при чем, поправил меня банкир во время нашего интервью. «В статусных символах как таковых нет ничего хорошего или плохого, но некоторые из них мешают мне, усложняют жизнь. Я хочу делать то, что нравится. Если мне проще поехать на метро, я поеду на метро». Он закончил комментарием, довольно неожиданным для страны, где по-прежнему превозносят достижения Сталина[182]: «А ведь эти подземные дворцы были построены в 1930-х годах, когда в стране шла коллективизация и люди умирали от голода».
Как и Александр и Роман, глава крупнейшей российской телекомпании «Первый канал» Константин Эрнст также пользуется метро. «Когда ты смотришь на людей в метро, можно очень рано ощутить происходящие изменения», – ответил Эрнст на мой вопрос, каким образом он отслеживает настроения рядовых россиян. Потом он засмеялся и добавил: «На днях я заметил, что на меня пристально смотрит пожилой мужчина. Я уже собирался выходить, когда тот подошел ко мне, похлопал по плечу и тихо сказал: „Жаль видеть вас здесь. Они вас уволили, да?“»
Интеллигенция как идеал для буржуазии
Стремление дистанцироваться от поколения бескультурных выскочек не может быть единственным объяснением той скорости, с которой в России произошел переход к менее показному потреблению. Еще одним важным фактором столь быстрой трансформации выступили культурные ресурсы, унаследованные новой буржуазией из советской эпохи. В то время как ее представители стараются преуменьшить значимость стартового преимущества, которое обеспечили им советские биографии на пути вверх в 1990-е годы, сегодня они считают уместным и даже необходимым ассоциировать себя с интеллигенцией в социальном отношении. Биографии почти всех моих респондентов подтверждают наличие привилегированного интеллектуального и социального капитала, унаследованного благодаря рождению в семьях советской интеллигенции.
Притязания моих респондентов на принадлежность к интеллигенции остаются одним из наиболее устойчивых нарративов российской культуры. В лекциях о русской интеллигенции философ Исайя Берлин ссылался на мемуары аристократа Павла Анненкова, который охарактеризовал российское общество 1830–1840-х годов как состоящее из двух отдельных групп: интеллигенции как немногочисленного меньшинства, обладающего определенными формальными знаниями, и масс, которые ими не располагали. В описанный Анненковым период (1838–1848) интеллигенция состояла в основном из представителей аристократии и по своей сплоченности напоминала средневековую гильдию[183].
По мере того как университетское образование становилось все доступнее, приток новых интеллектуалов из неаристократической среды – из купечества и особенно духовенства – в последующие десятилетия изменил состав этой группы. Многие представители нового поколения интеллигенции выступали за прогрессивные социальные преобразования. Меняющиеся общественные настроения привели к тому, что в феврале 1861 года в России было отменено крепостное право. В романе «Отцы и дети», вышедшем в 1862 году, Иван Тургенев – участник жарких дискуссий 1830–1840-х годов и близкий друг Анненкова – ярко описал борьбу за культурное доминирование, развернувшуюся между аристократической и недворянской интеллигенцией в 1860-х годах.
На рубеже веков состав и ценности русской интеллигенции менялись вслед за перипетиями российской истории. Ключевой раскол произошел после революции 1917 года, когда многие представители прогрессивного крыла интеллигенции поддержали большевистский переворот или вошли в беспартийную интеллектуальную элиту, которая начала формироваться в 1920-х годах, в то время как другие составили ядро антибольшевистского лагеря. Представители последней группы в основном бежали за границу; остальные трансформировались в советскую интеллигенцию – посредством профессиональной, академической или литературной деятельности, а также занимаемых управленческих должностей. Многие нашли работу в качестве «буржуазных спецов» (так называли разных специалистов, особенно инженеров и военных высшего ранга, получивших образование еще в Российской империи, которые согласились сотрудничать с советской властью), но такие люди находились под пристальным надзором. Некоторые из них вступили в коммунистическую партию. Но в конечном итоге сталинские чистки выкорчевали старые аристократические корни советской интеллигенции, хотя более систематической ликвидации подвергалось другое ее крыло – те, кто считал своим долгом просвещение простого народа и преданное служение ему. Им на смену пришла новая советская интеллектуальная элита, представлявшая в основном технические профессии.
Новая советская интеллигенция отказалась от привычной для русской социалистической традиции радикальной критики общественных порядков, гуманистического поиска истины, самоотверженного служения народу[184]. Тем не менее она продолжила производить устойчивый поток трендов, которые подчас резко контрастировали с официальной культурой и доминирующей политической атмосферой[185]. Как отметила американо-российская журналистка Маша Гессен, российским интеллигентам 1990-х годов была особенно присуща озабоченность статусом. Как и описанное Анненковым сообщество век назад, они стремились максимально дистанцироваться от простого народа[186].
С молодым банкиром Павлом, сыном миллиардера, я встретилась на благотворительном балу в Лондоне. Было видно, что в смокинге тот чувствует себя абсолютно комфортно, но откровенно скучает. Он рассказал мне, что родился в интеллигентной семье с еврейскими корнями. Оба его деда были учеными, поэтому он также считает себя представителем интеллигенции:
Такое восприятие социальной структуры российского общества служит Павлу надежным ориентиром. Но ему трудно позиционировать себя в классовой структуре Соединенного Королевства, где такого понятия, как интеллигенция, не существует: «Я никогда не думал о том, к какому социальному классу в Великобритании принадлежу. Английское общество очень стратифицировано, но я вне всяких слоев. Я вообще не люблю классовое общество».
Взгляды Павла – продукт воспитания в постсоветский период, когда положение советской интеллигенции резко ухудшилось, а ее престиж упал. За короткое время в начале 1990-х годов между так называемыми новыми русскими и представителями интеллигенции, которые по-прежнему занимались наукой, писательством, музыкой и прочим творческим трудом, разверзлась пропасть. Обедневшая интеллигенция пыталась скрыть свою зависть, высмеивая нуворишей за недостаток культуры. Вот что заметил по поводу этой зависти литературовед Марк Липовецкий:
Вместо того чтобы связывать себя с захудалой постсоветской интеллигенцией, представители новой буржуазии предпочитают формировать свою идентичность, ассоциируясь с элитарным брендом ранней советской интеллигенции. Владимир, невысокий худощавый мужчина сорока с лишним лет, с круглым лицом и гривой темных волос, считает себя не только вне всяких слоев, но и «вне общества» в целом. Он ненавидит «простолюдинов», если не людей вообще, но делает исключение для российской интеллигенции. «Она почти исчезла, – вздохнул он, потягивая латте с соевым молоком в новомодном кафе, специализирующемся на органической цельной еде. – От того, что раньше называлось русской интеллигенцией, сейчас осталась лишь небольшая прослойка». Тем не менее если он и согласен отнести себя к какой-либо социальной группе, «то это те сто или двести настоящих интеллигентов, которые остались в России». Глядя поверх своих больших зеленых очков, он с высокомерной усмешкой добавил, что его семья была именно такой: интеллигенцией в чистом виде, «настоящей элитой, которая никогда не продаст свою душу и никогда не будет сотрудничать ни с одной властной структурой».
На мой вопрос, были ли его родители или другие близкие родственники диссидентами в советское время, Владимир твердо ответил «Разумеется, нет!», демонстрируя то же пренебрежительное отношение к диссидентству, с каким я часто сталкивалась среди выходцев из обеспеченной интеллигенции. «В моей семье очень сильная внутренняя культура», – объяснил он, словно это противоречило принципам диссидентской активности. Отец Владимира, двое дядей и трое младших братьев и сестер процветают в постсоветской России, успешно занимаются бизнесом и искусством, зарабатывая деньги на том и другом. Владимир – единственный, кто не связан с миром искусства. Несмотря на утверждения Владимира о непричастности его семьи к каким-либо властным структурам, его отец имел на удивление хорошие связи, которые позволили в 1990-х годах обеспечить сыну престижное место политического спичрайтера, что в то время определенно было не самой этичной сферой деятельности. Впоследствии Владимир создал успешную компанию, специализирующуюся на политическом лоббировании и PR-услугах.
Карина, жена состоятельного бизнесмена, живет в роскошном особняке в московском пригороде. Этот заросший живописными лесами район вдоль Рублевского шоссе вот уже несколько веков зарезервирован за российской элитой. Здесь находились дачи Владимира Ленина, Иосифа Сталина и всех последующих генеральных секретарей, а также советской культурной элиты – известных литераторов, композиторов и актеров. «В финансовом отношении мы принадлежим к высшему классу, – объяснила мне Карина. – Но мы, конечно же, происходим из интеллигенции, начиная с наших дедов». У Карины восхитительная оливковая кожа, черные шелковистые волосы и темные глаза, указывающие на ее среднеазиатские корни. 47-летняя мать троих детей, она проложила путь в московское высшее общество через брак. С будущим мужем, студентом-инженером, она познакомилась в Узбекистане: в советские времена существовала традиция в каникулы отправлять студентов на стройки по всему Советскому Союзу. В конце того лета он взял ее с собой в Москву, где они жили очень скромно, но вращались в кругах московской интеллигенции. Это были самые сливки советского общества – предмет мечтаний всех советских граждан.
Отзвуки этой культурной традиции дают знать о себе и сегодня: «Разумеется, в наш круг общения входят художники и писатели. Как же без этого!» Чтобы я не сочла ее мировоззрение слишком легкомысленным, Карина поспешила придать ему подобающей, на ее взгляд, весомости. «Мы также относимся к интеллигенции и в плане нашего отношения к жизни, наших моральных и духовных ценностей, таких как помощь людям, дружба, любовь, взаимопонимание, – продолжила она. – Самые важные ценности для нас – это, конечно же, честность, правила приличия, хорошие манеры, а также высокие этические и эстетические стандарты. Но без денег всего этого придерживаться очень сложно».
Многие из моих респондентов комбинировали интеллигентскую и буржуазную идентичности, чтобы подчеркнуть свой высокий культурный уровень, хотя во многих случаях их родители не достигли таких же интеллектуальных и карьерных высот, как семья Петра Авена. Его отец – профессор, занимавшийся в советское время автоматизированным управлением. Авен-младший также начал карьеру в науке, но переключился на государственное управление и банковский бизнес. Авен сам относит себя к интеллигенции, но отказывает в принадлежности к таковой большинству новой буржуазии. Возможно, он согласился бы сделать исключение для Ильи Сегаловича, одного из основателей «Яндекса» – четвертой по величине поисковой системы в мире, российского аналога Google.