– Ты бы… Добыл мне перо жар-птицы, или достал бы кольцо со дня моря, или украл бы золото у дракона?
Иван надул губы:
– Все это так старомодно, Маша. Это все часть твоей старой жизни и старой жизни России. Нам теперь в этом нет нужды. Революция чисто вымела все темные углы мира. Да, остатки все еще выглядывают из нижнеземья: Кощей, парочка Гамаюнов. Но все они не имеют значения. Старый мир оставил валяться свои высохшие сломанные игрушки. Но уже скоро мы все приберем. Кроме того, в Ленинграде жар-птицы не водятся.
Марья Моревна повернулась к нему спиной, а он поцеловал ее между лопаток.
Главное, что ее сковывало, пеленало по рукам и ногам, – непреходящая усталость. А еще – руина вместо дома; фильм, наложенный поверх другого фильма так, что она могла смотреть на стену и видеть на ней Светлану Тихоновну и свою мать, спорящих за порядок стирки; Землееда, который скребет своей лапищей, и покрытую кожей стену в Буяне, таком далеком теперь. Всюду ее зрение удваивалось и утраивалось, и голова ее наливалась от этого тяжестью. Все происходило в одно и то же время, следующее – поверх предыдущего.
Была ли она счастлива? Думала ли о Кощее?
Она думала о грибах, об уксусе и о старых ранах.
Наконец, после того как минул год жизни в доме на улице Дзержинского, Марья села на своей кровати у длинного узкого окна. Она смотрела на красное платье, что висело на окне. Платье было с пышной юбкой и глубоким вырезом. Платье для молодой женщины.
– Что такое тридцать три? – спросила она у пустого дома. – Старость?
Так что она надела это платье и распустила черные волосы до талии. Она взяла у Ксении помаду – ей было все равно какую – кому на это смотреть! Марья научилась красить губы получше, так что получалось аккуратно. Марья Моревна сошла по лестнице и положила руку на ручку большой двери вишневого дерева. Она собралась прогуляться до реки, купить себе мороженого, и кто-нибудь, может, потанцует с ней в танцзале, даже не зная ее имени. Она чувствовала доносящийся снаружи запах расцветшей рано в этом году акации, среди длинных позолоченных сумерек, которые в июне считались в Ленинграде за ночь. Молодой человек играл на скрипке где-то неподалеку, нахально напевая: «
Марья Моревна повернула ручку и открыла дверь в город. Она стояла на пороге в ярком красном платье, и лицо ее наливалось кровью. Мужчина смотрел на нее сверху вниз, потому что был высок ростом. На нем было черное пальто, хотя вечер стоял теплый, и ветерок раздувал темные кудри, похожие на баранью шерсть. Медленно, не отрывая взгляда от ее глаз, мужчина опустился на колени перед ней.
– Я пришел за девушкой в окошке, – сказал он, и его глаза наполнились слезами.
Глава 21. В этом доме нет подвала
На следующий день свет чистейшей пробы упал на улицу Дзержинского как холодный удар молота. Утро минуло, а свет был все так же хорош. Глянцевый, неуступчивый, безжалостный. Молодая женщина в шапке с бледно-голубой лентой резко постучала в большую дверь вишневого дерева. Она никогда не была птицей – ни грачом, ни зуйком, ни жуланом, ни совой. Ее резкие черты были под стать утру – безжалостные и четкие. Она постучала снова.
Человек в черном пальто протянул к ней одну руку, будто не мог поверить, что это действительно она.
– Я смотрю на тебя, Маша, и это как глоток холодной воды для меня. Я смотрю на тебя, и будто мне полоснули ножом по горлу.