Но самоцветов все же было немало, и обходилось без птичьих поцелуйчиков. Может быть, она неправа, может, поторопилась? Но думать сейчас об этом она не в силах – еще не в силах. Она должны была попытаться.
– Ну, после того как явился Вий, конечно. Я все это тоже чуяла, хоть и вдалеке от тебя. Но до этого. До этого было хорошо, да? Осетровая икра каждый вечер? Медные ванны?
Марья снова улыбнулась. Волосы соскользнули с ее спины.
– Да, это было хорошо, Звоня. До войны.
– Ну, Маша, я тебе кое-что скажу, моя девочка. Тебе надо угомониться. Я понимаю желание то и дело погарцевать на новом жеребце – думаешь, я не ходила полюбоваться на обои в другом доме каждую сотню-другую лет? Но менять тигра на маленького жирного котеночка… Ты понимаешь, о чем я? Он же будет просто пи́сать тебе на пол и не замечать тебя, если только ему не потребуется рыба, которой у тебя нет.
– Когда я его увидела, мне показалось, что я могу свернуться клубком внутри него, заснуть и никогда не просыпаться.
– Мужчины не очень для этого годятся, Маша. Они всегда будут хотеть, чтобы ты работала, за исключением того времени, когда ты смягчаешь их падение на кровать в конце дня.
– Я хотела снова стать живой. Я хотела быть кем-то еще.
Звонок встала, отряхивая свои красные брюки. Она уперлась руками в бока.
– Ну, надеюсь, что валяться на этом полу, как больная собака, – это как раз то, чего ты ожидала.
Домовая пожала плечами, подпрыгнула на одной ножке, три раза оборотилась вокруг себя, глубоко вдохнула – и остановилась. Она на секунду прищурилась на Марью, полезла в карман жилета, вытащила оттуда что-то крошечное и белое. Оно росло и росло, пока наконец Звонок уже едва могла это удержать, и на пол упала фарфоровая чашка с вишенками на ручке, во многих местах треснутая.
Звонок прыгнула через обод ручки и исчезла.
– Маша! – раздался голос Ивана Николаевича, пробиваясь в дом вместе с охапкой прошлогодней листвы.
Марья Моревна рывком проснулась. Она оттолкнулась от пола кухни, чувствуя, как ее кости недовольно трещат. Спина все еще трясется, но страшная судорога отпустила. Она отряхнула черный жакет: в доме все еще было холодно, чтобы его снять, а у нее не было другой одежды – только еще командирская форма, про которую Иван сказал, что выходить в ней на улицу не надо.
– Я принес хорошие новости, Маша! – прокричал Иван. Его золотая голова появилась в двери кухни, и он улыбнулся при виде ее так, что комната осветилась, как от печки.
За ним робко следовала молодая женщина с длинной косой, которая держала на руках спящего младенца.
– Жилсовет был так рад, что кто-то хочет жить в этом проклятом старом доме, что они попросили, чтобы мы взяли еще только одну семью. Ну не замечательно ли это? Подумай, сколько у нас будет места. Марья Моревна, познакомься, пожалуйста, с Ксенией Ефремовной Озерной и ее дочерью Софьей. Товарищ Ксения учится на медсестру, так что нам с ней повезло, я уверен. Машенька, ты что, сама попробовала отчистить пол? Без мыла и ведра? Видите, Ксения, какая у меня прилежная жена?
Иван тараторил без умолку. Он нервничал, она это видела. Из него сочился страх, что их разоблачат. Она не была его женой. Марья пожалела его за то, что ему приходится это скрывать. Кому до этого дело? Она вспомнила о Грузовых и содрогнулась. Чего еще она о нем не знала? Ну и ладно. Она только хотела, чтобы он взял ее с собой в кровать и сделал так, что она снова почувствует себя теплой, почувствует солнце у себя внутри.
Но она лишь сказала: «Добрый вечер, товарищ Озерная».
– Добрый вечер, Марья Моревна, – ответила молодая женщина с темными глазами, полными тепла и надежды.