В Мюльгравене Лабрюйер и Росомаха оказались часам к одиннадцати утра. Хозяйки в длинных фартуках, накинув на плечи клетчатые платки, вышли к телеге, а Лабрюйер пустился в переговоры со стариком, который пришел купить сала и пережидал суету, попыхивая трубочкой. По виду это был старый морской волк — одна седая шкиперская бородка чего стоила. Этот старик и растолковал, когда прибывает пароходик, который довезет до причала возле Двинского рынка, от которого два шага до Домского собора. До его отхода оставалось совсем немного, и Лабрюйер опрометчиво решил не заходить в усадьбу Домбровского и не домогаться телефонного аппарата.

Оказалось, пароходик, подобрав пассажиров, тащится через Двину к Усть-Двинску, а оттуда, причалив по дороге в Ильгециеме, — опять пересекает Двину и прибывает в Ригу. Это было неприятным сюрпризом. Но Лабрюйер уже не имел сил сердиться.

У Двинского рынка они с Росомахой взяли ормана и покатили на Александровскую, в свое фотографическое заведение.

Усталость была такова, что Лабрюйер задремал. Росомаха пожалел его и разбудил, когда приехали.

— Пойдем писать отчет, — сказал он. — Хорь, наверно, уже заждался наших бумажек.

— Сперва нужно ему все рассказать — и где автомобиль оставили, и что в нем лежит.

— Расскажем, куда мы денемся. А он — про свою добычу. Всех ли сцапал… Ему тоже забот хватило — доставить эту шайку в Центральную тюрьму. А потом устроить их доставку в Питер. Но тут уж Горностай займется, он по этой части опытный. Так что соберись с духом, Леопард, сейчас будет много писанины. Там все наши уже сидят по углам и портят бумагу…

Когда Росомаха сказал «наши», до Лабрюйера вдруг дошло — если все приехали сюда с Магнусхольма, то ведь и Наталью Красницкую привезли! Не в тюрьму же они ее сдали! Или все же — в тюрьму?

Не могло того быть, чтобы она ночью, в лесу, сказала правду. Не могло. Ночь завершилась, хмель рассеялся, морок пропал… И чего не соврешь, чтобы помогли выпутаться из передряги?..

Даже неловко вспомнить, как душа отозвалась на «люблю»…

Росомаха вошел в «Рижскую фотографию господина Лабрюйера» первым. Лабрюйер замешкался у порога — поймал себя на беспричинном страхе. Да, он боялся увидеть эту женщину… и боялся ее не увидеть…

Он заглянул в свое заведение через витрину. В салоне этой женщины не было. Тогда он вошел, поздоровался с Яном, направился было к узкой двери, ведущей в служебные помещения — и замер перед ней.

Дверь отворилась.

На пороге стоял Аякс Саламинский — он же Егор Ковальчук, он же Георгий Енисеев… и он же, кажется. Горностай!..

— Добрый день, брат Аякс, — сказал этот зловредный человек. — Ну, поздравляю. Ей-богу, от всей души поздравляю!

Лабрюйер молчал. Он пытался вспомнить — когда Хорь впервые упомянул при нем агента Горностая. Или не Хорь? Барсук?

Это он сказал, что Горностай спас Леопарда от смерти, запустив кошельком в голову его будущему убийце…

Вот чего еще только недоставало — быть в неоплатном долгу перед Енисеевым.

— Добрый день, — ответил Лабрюйер. — Извините, мне не до светских бесед, я должен писать отчет.

— Отчет подождет.