Опершись на палку, он встал и пошел — к северу, к берегу, к своим.

Он пел без голоса — слова звучали где-то внутри, их поддерживал аккордами несуществующий оркестр, наружу вырывалось дыхание. И эта музыка непостижимым образом укротила сердце, смирила его неровный галоп, вернула ритм.

Можно было ускорить шаг, можно было опять перейти на бег!

И тут Лабрюйер услышал женский голос. Это даже скорее был детский голос, а пел он старую немецкую песню о голубке.

— Проснись, голубка, и выйди ко мне! — отчетливо вывел этот трогательный голосок, и тут раздался мужской смех.

— Проснись, голубка, и выйди ко мне! — передразнил мужчина.

Эти двое шли к пустому пороховому складу, понял Лабрюйер, и шли они за узницей. Кто — скорее всего, Штейнбах и Эмма…

Нападать на борца Лабрюйер побоялся — это означало подставить спину под удар Эммы, которая в такую вылазку уж точно взяла с собой оружие. А его револьвер валяется бесполезный между двумя кирпичными стенками…

И полон карман бесполезных патронов.

Бесполезных?..

Лабрюйер затаился, пропустил эту парочку мимо себя и убедился, что парочка прошла не меньше сотни шагов. Тогда он опустился на корточки и зашарил по жухлой траве. Ему нужно было набрать сухих веточек для костра.

Он не сразу догадался подняться на пригорок, где было посуше. Наконец сгреб все, что годилось для костерка, сунул в середину тряпицу, смоченную спиртом из спиртовки, и поджег. Костерок загорелся, и Лабрюйер, укрывшись за другим пригорком, стал кидать в него патроны.

Он не хотел канонады. Ему требовалось несколько выстрелов — как будто в лесу началась перестрелка. Тогда Штейнбах и Эмма поймут, что с Красницким и фрау Бертой что-то стряслось, а свои сообразят, что Леопард ведет неравный бой.

После четырех выстрелов Лабрюйер прислушался. Да, точно — кто-то ломился сквозь кусты. Кто-то стремительный и ловкий, дай, Господи, чтобы — свой! Но если этот человек так быстро примчался — похоже, Лабрюйер подошел к берегу ближе, чем думал, и уже совсем рядом были дюны.

Человек остановился, тишина длилась не менее двух минут. И раздался свист.

Это был художественный свист — незримый исполнитель воспроизвел мелодию «Процессии царей Эллады».

Такое мог сделать только Хорь.

Мелодия прервалась, Лабрюйер высвистел продолжение. И на несколько секунд включил фонарик.

— Где она? — спросил, подбежав, Хорь.

— Ее заперли в кирпичном складе, — не удивившись вопросу, сказал Лабрюйер. — Вон там.