Окруженный на рассвете, разбитый наголову (потеряна артиллерия и обозы), он делает наполеоновский жест: «За пять лет русские не научились воевать, – если б я так окружил красных, ни один не ушел бы».

Унгерн, как я уже писал, не любит старых боевых офицеров (ревнует их). Недаром в смерти генерала Ефтина, генерала мирного времени, обвиняют его. Унгерн, учитывая исключительную популярность генерала Ефтина, все время старался «отправить старика на Восток» и не допустить его к работе. По его приказанию, доктор Клинберг, о котором говорилось выше, уговорил генерала Ефтина сделать необходимую операцию – разрез мочевого пузыря. Доктор «забыл» предварительно выпустить мочу, и старик умирает от заражения крови.

Бывшего его начальника штаба, полковника Зезина, не допускает присутствовать при операции, и вскоре после смерти генерала отправляет простым рядовым в Тибетскую сотню, с закрытым пакетом, в котором полковник везет свой собственный смертный приговор.

Все победы объясняются клевретами барона его личным присутствием и руководством. Поражения – бездарностью прочих. Только будущий историк Белого движения, остановившись на искажениях его, возьмет ярким примером эпизод Белого движения: «Унгерн в Монголии». И мы узнаем, к стыду своему, что долгие месяцы находились в руках убийцы, дегенерата и полного ничтожества.

Профессор Таганцев в одном из трудов своих сказал, что смертная казнь, часто повторяемая, должна потерять смысл даже в глазах защитников ее. Ибо в этом случае смертная казнь теряет свою цель – устрашение. В отряде участились самоубийства. Настал момент, когда жизнь потеряла всякую ценность, когда смертная казнь потеряла свой смысл – устрашение. Грядет эпилог движения Унгерна: «Военный мятеж». Генерал Б. Резухин, командующий первой бригадой, ночью обстрелян в своей палатке. Раненый, с криком: «Ко мне, 4-я сотня» – он скрывается среди 4-й сотни татар, которую считает особенно надежной. Его перевязывают. Офицеры, участвующие в заговоре, в отчаянии. Спасает положение простой оренбургский казак. Он пробирается через толпу всадников, окруживших раненого генерала, причитывая: «Ох, что же сделали с ним, голубчиком, что сделали с нашим генералом-батюшкой». Все расступаются перед верным казаком. Подойдя к генералу вплотную, казак неожиданно меняет тон: «Будет тебе, мерзавец, пить кровь», – говорит он генералу, и выхватив наган, стреляет в него в упор.

Командира I бригады быстро «слегка» зарывают.

Барон Унгерн, лично командовавший второй бригадой, идущей отдельно от первой, не знает о смерти своего друга и соратника, которого избил «лишь один раз». Но и дни барона сочтены. Монголы не решаются убить его. По свидетельству путешественников, монголы не бьют даже паразитов. На связанного и брошенного в степи барона Унгерн-Штернберга натыкается красный разъезд. И красный всадник слышит неожиданный ответ на вопрос: «Кто ты?»

– Командир первой Азиатской дивизии генерал-лейтенант барон Унгерн-Штернберг.

– Врешь, – говорит опешивший всадник.

Конечно, я знаю, что Унгерн – не белый, что бандиты его – не солдаты, что соратники Унгерна вполне мыслимы и в комендатуре Сипайлова, и в любой из Чека. Примером могут служить «превращения» унтер-офицера Панкова. Превращение первое – царский жандарм. Второе – служащий конторы Центросоюза в Монголии – большевик-агитатор. Третье: главный душитель комендантского управления у Сипайлова. Вполне логичен дальнейший переход: Чрезвычайка или китайская контрразведка. К счастью, деятельность его прекращена на границе пулею бывшего унгерновского офицера.

Написать эти «Записки об Унгерне» я считал своим долгом. Судьба глумливо заставила меня быть свидетелем того, против чего возмущались моя мысль и моя совесть.