Он долгое время всячески экспериментировал с различными видами молока, вызывал процесс брожения разными способами и в разных условиях. Затем по какому-то наитию Джоурба попытался подогревать хмельное зелье. Когда спустя много лет мы с ним встретились, орк взахлеб рассказывал мне об истории своего озарения, о том, что это был не иначе как знак свыше, вмешательство Богов и прочее в таком же духе. Еще некоторое время он проводил различные опыты, мастерил какие-то приспособления, замордовал все свое племя, требуя все больше и больше волчьего молока. Венцом всей этой его работы стало довольно неказистое с виду приспособление, которое капитан мне и демонстрировал.

Приспособление это представляло собой несколько горшков, вставленных друг в друга. Ниже всех находился медный котел, который на треноге устанавливался на огонь. В этот котел заливалось уже перебродившее, хмельное молоко, а сверху на котел устанавливался глиняный горшок с дырочками в днище, расположенными таким образом, что в самом центре этого днища оставалось целое блюдце, в которое была вставлена деревянная трубка, вроде изогнутой свирели, выходившая из странного приспособления наружу. Сверху на горшок с дырками Джоурба установил еще один глиняный горшок, который наполнял очень холодной ключевой водой, а под деревянную трубку он подставлял четвертый горшок для сбора готовой продукции.

Когда хмельное молоко начинало нагреваться, пары самой хмельной влаги первыми отделялись от него и взлетали вверх, просачиваясь сквозь дырочки в днище глиняного горшка и оседая каплями на днище верхнего горшка с холодной водой. Потом по этому полукруглому днищу они стекали к центру горшка, где собирались тяжелыми каплями и падали в то самое блюдце, что находилось в горшке с дырками. Из этого блюдца по изогнутой деревянной трубке капли хмельного концентрата вытекали наружу и собирались в заранее подставленном сосуде. Готовая продукция получалась буквально огненной на вкус и невероятно хмельной – куда более хмельной, чем любое известное мне прежде вино.

Джоурба, обрадовавшись моему приезду, с увлечением рассказывая о своих научных экспериментах, решил угостить меня плодами своего труда. Я выпил с полстакана этой огненной жидкости и почувствовал, как у меня горят все внутренности – от глотки до самого желудка. Я поскорее запил водой этот отвратительного вкуса напиток, а уже через минуту чувствовал себя так, будто выпил целый бурдюк вина. Голова моя кружилась, ноги подкашивались, в глазах двоилось. Орк радостно хохотал: «Ну, как тебе моя огненная вода?!»

Благодаря своей огненной воде Джоурба приобрел еще и славу великого шамана вдобавок к славе великого воина и заработал целое богатство – попробовавшие раз огненную воду орки готовы были отдать все свое добро, чтобы попробовать ее еще. К концу жизни Джоурба очень сожалел о том, что нашел способ изготавливать огненную воду, но было уже поздно – орки пристрастились к ней.

– А что же случилось с ведьмой? – спросил я, когда бард умолк. – Вы ведь к ней отправились после битвы?

– А! Что может случиться с этой старой каргой? – скривился бард. – Живет себе в своем лесу, нянчит правнуков и посылает подальше сборщиков податей, когда они к ней приходят. После того как Аштон отдал эльфам отроги Северных гор, владения Шебы оказались как раз на границе эльфийских земель и земель бароната. Теперь, если к ней приходят сборщики податей из бароната, она говорит им, что платит кланам Тени, а когда приходят за податями эльфы, она говорит, что платит баронату. Какой-то агент тайной полиции однажды явился к ней, разнюхав ее хитрость, и пригрозил неприятностями. Шеба надавала ему палкой по голове и сказала: «Если Аштону нужны мои деньги, пускай придет и возьмет их сам!» Ее долго потом не беспокоили – до самой смерти Аштона.

Тогда, после битвы, мы действительно отправились в хижину Шебы. Вместо недели или двух я провел там почти четыре месяца. Когда я покидал Шебу, обещая вернуться при первой возможности, она уже носила во чреве плод нашей любви, но я об этом не знал. Шеба меня не удерживала. Я ушел, чтобы вернуться в академию и написать отчет о своей экспедиции. Впрочем, отчет этот был уже никому не нужен.

Когда я вернулся в академию, стояла уже глубокая осень, а слухи о нашей битве достигли Абадиллы еще в конце лета. Да, многие смотрели на меня как на настоящего героя, но многие, кто тайно, а кто и открыто, называли выскочкой, безумным авантюристом и еще как-то. Когда я вошел в свою каморку на чердаке, осмотрелся в ней, то не почувствовал ничего похожего на то, что испытывал раньше. Она уже не была моим домом, моим обиталищем. Она стала чужой и какой-то ужасно маленькой, тесной, неудобной. Три дня я провел в этой каморке, отсыпаясь после своих странствий и ожидая, что меня вызовет к себе Тибо, а то и магистрат потребует на свое заседание. Но меня никто не беспокоил. Словно бы меня и не было в академии, словно бы я все еще где-то странствовал.

На третий день, проснувшись, я долго лежал в постели без сна, размышляя о том, что же мне делать дальше. Я вспоминал своих погибших товарищей, жизнерадостного Фархи и мудрую Лореанну, ночи, проведенные с Шебой, наполненные любовью и страстью. Затем я встал, оделся и направился к Тибо.

Магистр прятал от меня глаза, уж не знаю почему. Возможно, оттого, что с самого начала не рассказал мне о своей догадке относительно некроманта, а может, еще по какой причине. Я спросил его, есть ли у магистрата ко мне какие-то претензии, вопросы, возможно, какие-то задания. Тибо, опустив глаза, ответил, что магистрат ко мне претензий не имеет. Тогда я уведомил магистра, что с этого момента прекращаю обучение в академии бардов и согласно уставу гильдии отправляюсь в странствия, как подобает всякому барду. Тибо, по-моему, вздохнув с облегчением, ответил, что я волен выбирать свою судьбу сам, как надлежит это делать барду.

В тот же день, забросив за спину мешок с кое-какими припасами и дешевую мандолину, купленную в лавке при академии, я покинул Абадиллу, чтобы вернуться в нее лишь двадцать лет спустя. Я скитался по Северному тракту, затем вернулся в Регентролл, а через год после нашего расставания – в избушку Шебы. Только тогда я и узнал, что стал отцом, что у меня родилась малюсенькая, улыбчивая и очень голосистая девочка, Рагнет. Мне не очень нравилось это имя, но мамаша уже нарекла ребенка, так что сделать я ничего не мог.

Нет, я не осел у Шебы, да и она никогда меня не удерживала. Я жил у нее месяц, два, иногда по полгода, но когда необычайные слухи или вестники великих приключений звали меня в дорогу, я всегда уходил. Она никогда не препятствовала мне, но говорила на прощание: «Катись в свои скитания, бродяга! Но помни, что у тебя есть дочь – принеси хотя бы что-нибудь для пользы ребенка». И если была возможность, я всегда что-нибудь приносил – деньги, иногда драгоценности или дорогое оружие, магические вещи и книги. В общем, все, чему Шеба могла найти применение в хозяйстве, а применение она находила всему. Нет, она не была жадной, корыстолюбивой, однако, как всякая женщина, хотела какого-то комфорта и для себя, и для ребенка.

После своего ухода из академии и скитаний по Северному тракту как ни оттягивал я этот момент, но все же явился к Олене, возлюбленной Боба, с которой он всего лишь одну ночь и провел вместе, да и то в очень целомудренной беседе. Больше полугода прошло с той ночи к тому времени, как я явился на порог этой девушки. Я надеялся, что она уже и забыла о том, кто такой был Боб-молотобоец, что встреча наша пройдет легко и быстро. Но я ошибся. Едва увидев медальон Боба, девушка побледнела и покачнулась, схватилась рукой за дверной косяк. Она приняла от меня последний и, наверное, единственный подарок Боба, сразу же повесила его себе на шею. Затем потребовала рассказать во всех подробностях, как погиб ее возлюбленный. Я рассказал, но, боюсь, многие подробности невольно опустил. Олена поблагодарила меня и распрощалась – все такая же бледная, с каким-то безумно горящим взором. Через десяток лет мы встретились снова – она после нашего разговора отрешилась от мирских забот и ушла в монастырь Молодых Богов, посвященный Шарвайту. Ко времени нашей встречи она уже стала матерью-настоятельницей монастыря, принимала меня в собственном кабинете, довольно большом и комфортном.

За эти годы я прошел многие сотни, наверное, даже тысячи лиг. Я побывал на далеком южном континенте, которого нет на наших картах и где живет большая часть драконьего народа. Я был и на крайнем севере, где соленое море сковано льдами, а холодно так, что слюна, вылетая изо рта, на лету замерзает. Я заходил в Восточных землях так далеко, что видел ту страну, которая на наших картах обозначена как Неизведанные земли. Я бывал в подземных городах под Западными и под Северными горами, хотя и старался не злоупотреблять приглашением Сынов Тени в подземелья.

Однажды много лет спустя после той битвы с некромантом я свернул с Северного тракта к отрогам Северных гор. Шарграйн к тому времени уже стал самым могущественным из вождей эльфийских кланов, его столица славилась богатством и величием строений. Я устал после долгого и опасного приключения, более всего мне хотелось оказаться в избушке Шебы и отдохнуть. Я решил срезать путь – пройти через подземелья, вместо того чтобы обходить Северные горы вокруг.

Меня приняли с почетом, подвели крупного самца-ящера, который и доставил меня в Гартель. Въезжая на центральную площадь столицы, расположенную в огромном гроте, я испытал настоящее потрясение. Освещенные таинственным красноватым светом мерцающих камней, посреди площади стояли две гигантские белые, вырубленные из мрамора фигуры. Слева от меня, ближе к заднему плану композиции, на оскаленном, могучем Шроттере восседал Сын Тени Риголан. Лицо его было сосредоточенным и суровым, в раскинутых в стороны руках он сжимал два клинка – тонкий, длинный меч и изогнутый ятаган. На переднем плане, оседлав раненого, взбешенного Рэглера, вздымал руки к небу могучий гигант, великий воин Боб-молотобоец. Лицо его было искажено яростью битвы, рот раскрыт в неслышном боевом кличе, а в воздетых вверх руках он сжимал свой боевой молот – скромное орудие кузнеца, ставшее в его руках смертельным оружием в битве.