На другой день, 4 июня, Бальмонт уточняет: «Собираюсь завтра написать очерк о Японии. В моей душе какая-то новая свобода. Я верю в жизнь и в свет ее». И наконец, 6 июня: «Я написал “Страна-Поэма” (Две недели в Японии). Дня через три пошлю тебе в печатном виде. Летучий очерк».
«Летучий очерк» был напечатан в обоих выпусках (утреннем и вечернем) «Биржевых ведомостей» от 12 июня (при поддержке И. И. Ясинского, в то время – одного из редакторов газеты[309]). Это первое из лирических эссе Бальмонта, в которых воспевается полюбившаяся ему страна. Вся статья по тону – восторженная. При этом Бальмонт вполне верно уловил и передал русским читателям отдельные стороны японской жизни и японского национального характера (хорошо известные из других источников). Среди них – отмеченная многими путешественниками чистота японских городов, трудолюбие японцев, издавна развитое в них чувство собственного достоинства и т. д.
Приведем несколько отрывков как свидетельство настроений и чувств, владевших Бальмонтом в июне 1916 года – через несколько недель после его путешествия по Японии.
Я закрываю глаза и спрашиваю себя: «Было это или не было этого? Видел я сон или в действительности пережил сказку?» Было, было, и сказки действительнее действительности.
Однако пусть как поэт я останусь до конца своих земных дней юным, пусть до последнего дня в сердце моем не умрет ребенок, все же не юноша я, не ребенок я, и однако же, в течение целых двух недель я был счастлив безмятежно, две недели я был в Красоте и только наслаждался и слышал только вежливые и ласковые голоса, и в целой стране не повстречался ни с одной грубостью, не видел угрожающих и резких движений, не слышал ни в одном голосе, ни в женcком, ни в мужском, ни одного грубого звука. Чудо? Да, это чудо. И я горд и счастлив, что это чудо я пережил. А между тем я видел Египет и Мексику. Я жил на Самоа и на Яве. Я проехал всю Южную Африку и Индию. Япония выдерживает сравнение со всеми этими красотами. <…>
Благоговейное отношение к своей Родине, высокое трудолюбие и художественная тщательность в выполнении взятой на себя работы, радость жизни, выражающаяся, как у французов, в перебегающей по всему улыбке и усмешке, ощущение правильного лада во всей совершающейся ежедневности, размерная певучесть движений, естественное чувство достоинства в каждом японце, будь он носильщик или государственный муж, все равно, и очаровательнейшая гармония в ликах и голосе женщин, будь они старые или молодые, все равно, – вот первые ощущения от Японии, когда приезжаешь в этот край Солнца. <…> …Везде Япония глянула на меня светло и красочно, везде поманила к себе, нигде не оттолкнула <…> в каждом японце, в каждой японке я чувствовал человеческое достоинство и великую радость жизни, которая настолько цельна и глубока, что уже не боится смерти, а и смерть приемлет с тем спокойствием, с каким ручей или река естественно и просто втекают в поглощающее их Море.[310]
В том же номере «Биржевых ведомостей», сопровождая и как бы иллюстрируя очерк Бальмонта, появились и два его «японских» стихотворения, навеянные недавней поездкой: «Гейши» и «В чайном домике» (см. Приложение 1). Они проникнуты тем же чувством восхищения и даже преклонения перед японской женщиной, которому поэт уже отдал дань в своих письмах из Японии и в очерке «Страна-поэма». Разумеется, чрезмерная восторженность Бальмонта, увлеченного «гейшей», могла вызвать недоумение у рядового читателя, не способного сопережить все взлеты и воспарения его поэтической фантазии. Комментируя стихотворение «В чайном домике», В. Э. Молодя-ков справедливо отметил, что оно демонстрирует «экзотическое восприятие далекой восточной страны. Но восприятие не скучающего туриста-европейца, а влюбленного в Восток поэта»[311].
Через день после публикации этого первого очерка появилось и первое интервью поэта, которое он дал Борису Садовскому, в то время – корреспонденту московской газеты «Утро России».
Страна произвела огромное впечатление своей своеобразной красотой. Войны там совершенно не чувствуется[312]. Япония не воюет и наслаждается благодатным миром. Увы, это было моим единственным разочарованием, – я ждал увидеть там пламенных союзников, а нашел спокойных друзей. Отношение к русским прекрасное. Приятно поражает обилие людей, знающих русский язык. Наблюдается большой интерес к русской литературе. Нечего говорить об изучении Толстого, Тургенева и других классиков. Знакомятся японцы и с современной литературой. Так, переведены моих три стихотворения. Профессор Нобори Сиому с большим успехом и знанием читает в Токийском университете курс русской литературы.
Японцы очень чутки и понятливы, как и вообще люди в тех странах, где господствует набожно-поэтическое отношение к природе. Японцы именно так к ней и относятся.
Вместе с тем японцы – народ идеально трудолюбивый. Они так много работают, и при этом работают художественно… Я раз был растроган до слез, увидевши красоту труда японского крестьянства, работавшего на вязком рисовом поле…
И к труду, и к природе у них отношение чисто религиозное. <…> Их храмы можно определить как художественное смирение.
Когда говоришь о храмах, невольно вспоминаешь о японских женщинах. Они все очаровательны – и старые, и молодые. Женщина в Японии взяла на себя всю нежность расы. Они все нежные.
И японки, и японцы любят цветы. Страна восходящего Солнца – страна цветов.[313]
Страстное влечение Бальмонта к японской стране невозможно отделить от той увлеченности, с которой он в 1916 году изучал произведения японских поэтов (конечно, в переводах на западноевропейские языки) и пытался «перепеть» их по-русски. Танка и хокку – традиционные жанры средневековой японской лирики, бытующие и в новейшее время, – совершенно покорили русского поэта. Бальмонт знакомился с ними еще до поездки в Японию. Любая страна, с которой приходилось знакомиться Бальмонту, воплощалась для него в поэзии ее народа. Точно так же «душа» Японии запечатлелась, по убеждению Бальмонта, в коротких стихотворениях – танка и хокку. Весной и летом 1916 года Бальмонт увлеченно переводит их на русский язык, публикует в провинциальной и столичной печати. За несколько дней до его отплытия в Японию, 24 апреля 1916 года, в «Далекой окраине» были напечатаны его «Японские песни» – цикл, состоящий из десяти пятистиший (танка) и трехстиший (хокку). Имена японских поэтов указаны не были (см. Приложение 4). Через две недели, покидая Японию, Бальмонт был уже горячим приверженцем японской поэзии и пытался ее переводить «всерьез».
От переводов танка и хокку неотделимы очерки Бальмонта, посвященные японской поэзии; они изобилуют не только восторженными, но и чрезвычайно тонкими суждениями русского поэта, воспринимавшего эти миниатюры как родственное ему, «конгениальное» явление духовной культуры. Наиболее характерен в этом плане второй «японский» очерк Бальмонта, озаглавленный «Фейное творчество». «Кончил “Фейное творчество”, – сообщал поэт Е. К. Цветковской 15 июня. – Там, говоря о танках и хокку, я вскользь, но выразительно говорю о двух фейных девочках и их умении из двух-трех малостей создавать целый мир. Эту особенность я считаю основным законом японской впечатлительности»[314]. Пытаясь объяснить духовное своеобразие японцев, Бальмонт в этой статье пишет:
Мудрость краткости, необременение многосложностью, уклонение от гнета многих подробностей, соединенное с такой проникновенностью к одной подробности, что она становится самодовлеющим целым, – это японская впечатлительность, это японская душа. И так как умение сделать из одной малости целый зачарованный мир есть способность и свойство Волшебника, есть дар Фея и Феи, Япония кажется мне волшебной и японцы – кудесниками. <…>
Я – русский, и я европеец, потому, конечно, я люблю больше свою поэзию и она мне кажется более совершенной по глубине и силе. Но в то же время я не могу не признать, что кроме испанцев, создавших подобные же трехстрочные и четырехстрочные песенки, ни один европейский народ не умеет в трех, в четырех, в пяти строках дать целый законченный образ, всю музыку настроения, полное прикосновение души к душе, как это умеет сделать японец. И если всем сердцем я люблю русскую народную песню, не должен ли я также сказать, что она длинна и что не меньше по-своему прекрасен кристалл пятистрочной танки, где 31 слог дает целую картину, и трехстрочного хокку, где 17 слогов создают настроение.[315]
Восхищение Бальмонта японской классической поэзией, и прежде всего – японской танка, нашло также отражение в его следующем (третьем) очерке, озаглавленном «Японские песни» (см. Приложение 2). Примечательна попытка Бальмонта объяснить танка как явление специфически восточное, неевропейское, искать ее корни «в способности людей Востока к глубокому молчанию». Пояснения Бальмонта, сопровождающие его перевод 15 танка, принадлежат, вероятно, к числу наиболее проникновенных отзывов об этом жанре японской национальной поэзии, когда-либо высказанных на русском языке.
Собственно, почти в каждом из своих «японских» очерков Бальмонт демонстрировал образцы японской лирики, переложенные им на русский язык. «Перепевая» японские танка, Бальмонт стремился подчеркнуть древность этой поэтической традиции. Он переводил в основном стихотворения наиболее значительных поэтов и поэтесс средневековья, начиная с IX–Х столетий (Осикоти-но Мицунэ, Фудзивара-но Кинто, Рёдзэн-хоси, мать Митицуна, Кудзё садайдзин), и гораздо меньше внимания уделял «современности» (Ёсано Тэккан, Оои). С особой теплотой отзывался Бальмонт о «женской поэзии» Японии. «Женщина, – повторяет он, – играла в развитии японской поэзии большую роль, и она, воплотившая в себе всю нежность расы, не могла не наложить своего отпечатка на поэтическое творчество Японии»[316].