В ряду многочисленных переводов, выполненных Бальмонтом почти за полвека творческой работы, японские танка и хокку как бы теряются, не занимают видного места. Между тем именно переводы Бальмонта из японских поэтов следует отнести к числу его несомненных художественных удач. По своему духу и настроению японская традиционная поэзия была созвучна бальмонтовской лире с ее неизменной импрессионистической окраской. Бальмонт с молодых лет тяготел к «смутности», к «лирике настроений», и в этом смысле многие японские поэты оказались ему изначально близкими.
Японским впечатлениям была посвящена и четвертая статья Бальмонта, написанная позднее, – «Игранья раковины». В «набросках», как назвал Бальмонт свой четвертый очерк, подробно рассказывается о посещении им Токио, Йокогамы, Камакуры и Киото. Незнакомая ранее страна, чем больше думал о ней поэт, открывалась ему не только как экзотический край самураев и гейш, но и как изысканный прекрасный сад – воплощение самой Красоты. Именно поэтому Бальмонт требует к ней самого нежного, трепетного отношения.
Япония, иначе – Ниппон, иначе – Нихон, Основа Света, Корень Солнца, страна смелейших бойцов и нежнейших женщин, край, где чтят предков, где уважают растения, где не мучают и не пожирают животных, где скрывают свою боль и показывают свою радость, где, исполняя всякую работу, в конце концов все-таки остаются чистыми, где чистота есть первое условие жизни и на полу чище, чем на столах в других странах, Солнечный Цветок с лепестками, которые обожгут, если вздумаешь не любоваться им, а ухватиться за него, Океанийская раковина, о края которой, сияюще острые, больно обрежешь себе руку, если вздумаешь прикоснуться к ней неосторожно.[317]
Свою близость к Японии, духовное родство с ней Бальмонт пытался объяснить собственной «солнечностью!», – поэт всегда подчеркивал и в стихах, и в очерках это начало, которое считал своей особой чертой, даром. Стремление «быть как Солнце», не оставлявшее Бальмонта и в зрелые годы, естественно сливалось в нем с теми чувствами восхищения и любви, которые пробудила у него Япония – Страна Восходящего Солнца.
Потому ли, что я солнечный, я проехал всю Сибирь, неся полные пригоршни цветов и поэзии, но мне мало радовались эти сумрачные сибиряки, и я мало радовался им и суровой стране их? Потому ли, что я солнечный, я ликовал в первый миг прибытия в Японию, и меня сразу признали там своим, светлым, родным и дарили улыбками, и встречали ласковыми лицами, говорили мне слова, которые были похожи на перевязи цветов?[318]
Эти лирические излияния в прозе становились у Бальмонта особенно проникновенными, когда речь заходила о японских женщинах. В них прежде всего, казалось поэту, воплощена прелесть и привлекательность нации, в них отразился ее уступчивый, мягкий, гармоничный характер. Видно, что Бальмонт пытался как можно точнее передать своеобразие японской женщины, описать ее как некий «особый» (с точки зрения европейца) человеческий тип, как воплощенную «естественность». Японка-гейша занимает столь видное место в суждениях Бальмонта о «стране-поэме», что мы позволим себе привести большие фрагменты из очерка «Игранья раковины»; в них, среди прочего, ясно проступает и вся глубоко субъективная, впечатлительная, подчас «капризная» природа бальмонтовского мировосприятия:
В парке Уэно, испивая чай, я увлекся двумя маленькими японочками и их сумел заинтересовать. Но это мимолетно, как щебетанье ласточки. Я влюблен в отвлеченную японку, и в нее нельзя не быть влюбленным, так много во всех японках кошачьей мягкости и грации птичек. <…> Привыкнув в несколько часов к косвенному уклону японских глаз, я уже вижу в этом особую волнующую красоту, которой раньше не подозревал. И разрез европейских глаз мне кажется скучным и прозаическим. В глазах японки больше тайны и сладко раздражающего манящего очарования. <…>
Я никогда не забуду моего впечатления приезда в японскую Москву, Киото, с его 300 или 400 храмами. Приехав в 8 часов вечера, я попал, тотчас после обеда, если не с корабля на бал, то с поезда на вечер гейш. Большая изящная труппа гейш – их было несколько десятков – давала прощальное представление в Киото. Рассказать, в чем было зрелище, трудно, и я не все понял. Что скажут мои слова, если я скажу, что были танцы, музыка, пение, была феерическая смена красок и движений? Это слишком обще. Была живопись движениями, это ближе к виденному. Гейша умеет, танцуя, показать неуловимым движением руки, что она прядет нить, или срывает цветок, или ловит рыбок. Такой выразительности изящных рук я не видел нигде. Пленительна также у японок, и необыкновенна по силе внушения, музыкальная соразмерность каждого движения, каждой интонации, каждого взгляда. Им чужд Хаос, или он побежден ими. Та мера, которой отличается японская поэзия и японская живопись, как божеский закон, сияет стройным очарованием в поэтически нежной и живописно – чарующей японской женщине.
Японка как японка есть высокое художественное произведение. И тут нет исключений, они все воспитаны и утончены[319]. А когда в вагоне японки, не перенося качки движения, начинают дремать, с каким изяществом и чарою стыдливости они усаживаются так, чтобы лица их не было видно, и закрываются левым рукавом, широким рукавом, точно дети, которые обижены, или оживленные куколки, которые хотят молиться. Они ваяют себя тогда.
Я не забуду также, как через наш длинный вагон, вслед за няней с ребенком и вслед за своим мужем, прошла из соседнего вагона стройная японка аристократического типа. В соответствии с этим типом она была высокая, тонкая, с тонким орлиным носом, с нежно удлиненным овалом лица. Вся она походила на стройный лилейный цветок. Все в вагоне на нее смотрели, и нельзя было на нее не смотреть, так она была красива. Она шла, опустивши глаза и в то же время смущенно полуулыбаясь, как бы воздушно извиняясь, что она не поднимает глаз, ибо она идет за своим властелином, и это не должно, но что ведь она чувствует внимание и благодарит за него.
Забыть эту японку мне так же невозможно, как нельзя, раз увидев, забыть мадонн Фра Анджелико и Мелоццо да Форли.[320]
Лето 1916 года Бальмонт проводит частично в Ладыжино близ Тарусы (с женой и дочерью), частично в подмосковном Образцово, где отдыхает Цветковская. Его основное занятие в эти месяцы – перевод поэмы Руставели о витязе в барсовой шкуре; эта работа поглощает поэта полностью. Однако не ослабевает и его увлеченность Японией. В июне Бальмонт завершает очерк «Японские песни» (см. Приложение 2), и, посылая его Е. К. Цветковской, поэт пишет ей 22 июня: «Прилагаю “Японские Песни”. Как оне переносят меня туда, в Киото и Ник-ко, и Йокогаму, и Токио. Я хочу поехать туда с тобой надолго»[321]. Эта тема постоянно звучит в письмах Бальмонта за июнь – июль 1916 года; уточняя свои планы на будущий год, поэт вновь и вновь упоминает о Японии. Например, в его письме к Цветковской от 13 июля из Ладыжино сказано: «Будем крепко держаться друг друга и жить в петербургском уюте, сделав его красивым. А потом уедем надолго в Японию и в Перу»[322]. И в другом письме к Елене (от 24 июля): «Следующее лето мы будем с тобой в Камакуре или на океанском прибрежьи в Японии»[323]. Этим «ностальгическим» настроениям Бальмонта способствует его интенсивное эпистолярное общение с новыми друзьями на Востоке. Он регулярно посылает им – либо в редакцию «Далекой окраины»[324], либо Маргарите Янковской, либо в Японию – свои «японские» переводы, стихи и очерки. «Хочу сейчас наконец написать письмо Дэзи, – сообщает он А. Н. Ивановой 13 августа (из Образцово). – Посылаю ей “Сибирь”, “Спор духов” и “Страна совершенная”»[325].
К переводам японской поэзии и «японским» очеркам добавляются осенью 1916 года и в 1917 году публичные выступления: рассказ Бальмонта о далекой восточной стране сочетается у него, как правило, с чтением выполненных им переводов. Сохранилась афиша одного из таких выступлений под названием «Корень Солнца. Впечатления Японии» в Большой аудитории Политехнического музея в Москве 4 октября 1916 года. (Весь чистый сбор от этого вечера поступил в распоряжение Бюро общественной помощи при Московском университете на оказание помощи пострадавшим от войны учащимся высших учебных заведений.)
Рассказывая о Японии, Бальмонт выделил следующие темы: «1) Страна-Поэма, 2) Слияние человека и природы, 3) Поэтическое творчество японцев, 4) Красота островов, 5) Дети Солнца»[326].
Пристальный интерес к Японии сохраняется у Бальмонта на протяжении всего 1916 года. Он читает книги о Японии, много переводит – об этом можно судить, в частности, по его письмам к А. Н. Ивановой, отправленным из Петербурга, где поэт провел большую часть октября[327]. «По вечерам читаю японские повествования[328]. Но пока ничего путного для меня там не нашел» (из письма от 19 октября). «…Сегодня <…> читаю английскую книжечку Yone Noguchi “The Spirit of Japanese Poetry”[329]. Это лекции японца в Лондоне. Он слово в слово (только не так красиво) говорит многое из того, что говорю я. И это преисполняет меня гордостью. Впрочем, я воистину проник в душу японцев. <…> Вернуть ли уже “Tales of Оld Japan”[330] или еще можно держать?» (из письма от 23 октября).
В тот же день, возможно под впечатлением от прочитанного, Бальмонт пишет ряд «японских» стихотворений. «Мушка моя, вчера со мной случилось какое-то чудо, – сообщает он А. Н. Ивановой на другой день. – Я вдруг почувствовал себя совсем в Японии и японцем и написал 24 пятистрочий, “Пятилучевые”, и 36 троестрочий, “Трилистник”.[331] Я пошлю тебе, когда перепишу. Думаю, что японские мои друзья совсем будут неистовствовать, когда я пошлю им эти стихи».
В эти петроградские дни октября 1916 года Бальмонт готовит новое выступление, посвященное Японии, под тем же названием – «Корень Солнца». Переговоры о таком вечере в Тенишевском училище начались, по-видимому, еще в Москве. «Японский вечер пока еще не устраивается», – извещает поэт Е. А. Андрееву 11 октября – в день приезда из Москвы в столицу[332]. Однако через несколько дней ситуация меняется. Тема вызвала отклик, и выступление, назначенное на 25 октября, явно привлекло к себе внимание[333]. «Билеты на “Корень Солнца” хорошо расходятся», – сообщает Бальмонт А. Н. Ивановой 22 октября. Бальмонт, судя по его письмам тех дней, с волнением ожидал предстоящего вечера. «Сейчас буду писать – “Музыка солнечного света”[334] как введение в “Корень Солнца”», – пишет он А. Н. Ивановой в день выступления (в 3 часа дня). «Через 1/4 часа я еду читать “Корень Солнца”, – продолжает он вечером того же дня. – Публики, кажется, опять будет немного, и я заранее увядаю». Однако опасения Бальмонта оказались напрасными. «Вопреки моему грустному ожиданию, – сообщает он на другой день Анне Николаевне, – зала была полная, и я имел большой успех. Публика была совсем наэлектризована моей Японией. После окончания много вызывали».
Один из слушателей, посетивших лекцию Бальмонта, поделился через несколько дней своими впечатлениями:
Его <Бальмонта> лекция «Корень солнца» (впечатления поездки в Японию) – сплошной гимн «благословенной Японии», этой стране утонченного изящества, воздушной поэтичности, разлитой повсюду, – сплошной гимн «благословенной Японии», этой стране утонченного изящества, воздушной поэтичности, разлитой повсюду – и в движениях повседневной жизни, и на высотах несравненной живописи, литературы и пластики – стране поразительного мужества и беззаветной любви к своей земле.
Поэт не этнограф, не ученый исследователь, он говорит лишь о созвучиях, вызванных в его душе природой, поэзией и женщиной Японии. Он заражается ароматом, ритмом и образами японской народной и современной (импрессионистической) поэзии, перепевает японские трехстрочные хокку и пятистрочные танки и, наконец, сам говорит в том же виртуозно-утонченном, изощренно-метком стиле. <…>