Ана, Няня, Нана, Ана, ты видишь, я опять в твоей стране[298], крае Нянь и Ань. Мне опять милы китайцы, хотя японцы меня и заворожили. Вчера за грошики я накупил у китайцев и китайчонков такое множество ландышей, крупных, душистых, что мое купэ превратилась в ландышевый сад, и всю ночь мне снились сны. <…> Те же пространства, которые я проезжал в снежном уборе, теперь зеленые и цветущие. Завтра ст<анция> Маньчжурия. Сегодня, часа три тому назад, проехали ст<анцию> Цицикар, оттуда, помню, в марте писал тебе. Вчера в полночь были в Харбине…
Обратный путь занял более 10 дней. В дороге поэт читает несколько книг – как обычно, на иностранных языках. Одна из них – «Ватек» Бекфорда[299]. «Это зачарованная книга – одна из любимых книг Эдгара По. Я начал ее когда-то читать в очень плохом переводе Зайцева[300]. Почитал и бросил. По-французски же она очаровывает» (письмо к А. Н. Ивановой от 24 мая). Кроме того, поэт читал (возможно, по-польски) книгу Людвика Крживицкого о расовой психологии[301] («это что-то вроде психогеографии») и, наконец, английскую книгу об айнах, древнейших обитателях японских островов. «Айны мне кажутся русскими крестьянами. Может, так оно и было», – замечает Бальмонт (в том же письме). Одновременно поэт переводит японские стихи (видимо, с английского).
На другой день, вечером 25 мая, едучи по Забайкалью, Бальмонт делился с приятельницей своими впечатлениями от проплывающих в окне пейзажей и случайных спутников, оказавшихся в том же вагоне:
Поезд капризно останавливается, где хочет. Дымные пространства. Запоздалая весна. Местами, где вьется река или извивается речонка, видны полосы лиловатых цветов, похожих на наши полевые колокольчики. Среди едущих любопытны бурятки в своих фантастических головных уборах. В сущности, кроме офицеров, среди едущих нет настоящих русских. Путь источается вращением колеса.
Приближаясь к Иркутску, Бальмонт продолжает (на другой день) свой путевой дневник:
…Вот уже 5 часов подряд, как я еду над Байкалом, поезд бежит по горному склону над самой водой. Это одно из красивейших зрелищ, какое мне приходилось видать. Все утро я был в ликовании и написал торжественный стих, посвященный Байкалу. Мне кажется, что я написал одно из самых красивых своих лирических стихотворений[302]. <…>
Сибирь весной нравится мне больше. Но по-настоящему нравится мне она, конечно, не может. Здесь природа пасмурна, и люди тяжеловесны. Я с детства ненавидел Азию и боялся ее. Меня интересовали в Азии только ее побережья и Китай.
Ана, я радусь своему возвращению безмерно. Мне кажется, что наше лето будет счастливым. Я буду кончать «Океанию». Ты будешь мне помогать?
Упоминание об офицерах в письме от 25 мая требует пояснений. В поезде действительно ехали офицеры, направлявшиеся в действующую армию. С одним из них Бальмонт познакомился и разговорился. Офицер (его фамилия не установлена) стал расспрашивать поэта о его отношении к войне. Бальмонт ответил, что только возраст и сломанная рука не позволяют ему принять участие в боевых действиях. Этим же воинственным духом окрашено и стихотворение, сочиненное экспромтом по просьбе офицера-попутчика:
Стихотворение заканчивалось звучным боевым аккордом: «Он жив, твой дух, идя к врагу».
Сделав краткую запись своего разговора с Бальмонтом, офицер отправил ее вместе со стихотворным экспромтом в газету «Иркутская жизнь», охотно поместившую на своих страницах это любопытное документальное свидетельство.
Случайный попутчик и собеседник Бальмонта между прочим сообщил, что «общее отношение поэта к сибирской публике отрицательно. По его мнению, она в смысле духовного своего развития отстала даже от нашего “Запада”[303] лет, по крайней мере, на 30»[304].
Далее разговор естественно перешел на Японию; поэт увлеченно, насколько можно судить, рассказывал о своих впечатлениях. «И что самое замечательное там, – сказал Бальмонт, – это непрерывное ощущение красоты во всех мелочах окружающей вас жизни. Кажется, будто все, не исключая явлений самых обыденных, совершается в ореоле вечно прекрасного»[305].
В письме от 25 мая упоминалось также о давно им задуманной книге «Океания». Ясно, что во время своего путешествия в Японию и на обратном пути Бальмонт обдумывал окончательный план книги, которую предполагал составить из своих публикаций и очерков 1912–1916 годов (по материалам путешествия 1912 г.). «Японских» очерков в тот момент еще не было, но Бальмонт, нет сомнений, мысленно уже готовил себя и к этому разделу «Океании», который сложится у него позднее. 1 июня Бальмонт сообщает Анне Николаевне (письмо написано в поезде «между Вяткой и Вологдой»):
Завтра к закату Солнца я должен быть на Невском. Перепеваю японские танки. Я ими пленен. Не очаровательно ли пропела нежная японочка 9-го века Исэ:
2 июня 1916 года поэт и Е. К. Цветковская прибыли в Петербург. «Я не нарадуюсь, что мое путешествие кончилось», – писал Бальмонт жене 4 июня[307], имея в виду, должно быть, не столько поездку в Японию, сколько свои многочисленные доклады и лекции в разных городах. Можно предположить, что на самом деле, переполненный «японскими» впечатлениями, поэт радовался возвращению в столицу, где ему открывались богатые возможности рассказать о своей новой «влюбленности» со страниц российской печати.
Бальмонт о Японии и японцах
В Петрограде для Бальмонта наступает (как с ним случалось и ранее после его поездок в экзотические страны) период интенсивного осмысления всего пережитого за время путешествия. Поэт задумывает серию статей о «стране Солнца», пишет посвященные ей стихотворения, предполагает заняться японским языком. Во время встреч и бесед со своими знакомыми он увлеченно рассказывает о Японии. Примечательно, что, едва ступив «на Невский», Бальмонт с Еленой Цветковской и, возможно, с Анной Энгельгардт, дочерью своей первой жены Л. М. Гарелиной, отправляется в артистическое (недавно открытое) кабаре на Марсовом поле. 3 июня Бальмонт рассказывает А. Н. Ивановой:
Вчера всей компанией мы отправились в «Привал Комедиантов». Там читал Кузмин[308], с которым я наконец познакомился, и другие поэты. Когда я приехал с своими дамами, публика начала мне аплодировать и тем просить меня выступить. Я прочел шесть стихотворений из японских впечатлений.
В том же письме поэт сообщает, что будет «что-то писать о Японии» для «Биржевых ведомостей».