Итак, Бахтин намеревался создать учение о бытии, если угодно, метафизику, хотя в смысле Нового времени – метафизику, исходящую «не из бытия Божия, <…> а из сознания, из Я»[274]. Но первое, что бросается в глаза при знакомстве уже с планом – не осуществленным – труда Бахтина, это выдвинутость в нем на ведущее место эстетики; то, что основные произведения Бахтина в первую очередь принадлежат сфере «эстетики словесного творчества», объясняется не историческими обстоятельствами, но исходными бахтинскими философскими интуициями. Надо отметить, что ни один из создателей значительной философской системы не отправлялся от эстетики как это делает Бахтин[275]. Но у предшественников и учителей Бахтина можно найти предпосылки для этого. Так, хотя «Эстетика чистого чувства» Когена была, как это и принято в немецкой философии, последним разделом его системы, в нем Коген заявляет, что по идее эстетика должна быть источником ее, предшествуя в ней теории познания и этике. Это связано с тем, что чистое, т. е. беспредметное чувство, близкое «чистому сознанию», в логике душевной жизни предваряет вступление в нее какого-либо познавательного содержания, а также волевой акт. Еще в большей степени стремление поставить на первый план эстетику присуще воззрениям Риккерта. Философия, в понимании Риккерта, прежде всего, есть теория ценностей: «Проблеме мира предшествует проблема ценности, точнее, проблема культуры», «философия должна поэтому начинать с культурных благ»[276], – и здесь наиболее важна «художественная деятельность», поскольку она, подобно истории, создает индивидуальный образ[277]. Если направление Бахтина и его кружка называют «русским когенианством»[278], то не менее явной оказывается связь интуиций Бахтина с Риккертом. Ведь «автор» и «герой», главные персонажи бахтинской антропологии, суть художественные ценности, и универсум, где развивается их драма, есть на деле не что иное, как ценностное царство Риккерта. Пафос формы, завершения, идея ценности смыслового целого – эти важные представления Бахтина непосредственно восходят к Риккерту. Надо сказать, что и русские неокантианцы ряд ключевых для себя философских проблем решали, обращаясь к миру литературного произведения. Видимо, лекции Введенского отличало обилие примеров из художественной литературы[279]: этические закономерности разъяснялись им через читательский опыт – через отношение к литературным героям. И не с этим ли связано то, что другой ученик Введенского, И.И. Лапшин, ключевую для себя «проблему чужого Я» пытается решить, подобно Бахтину, как бы пребывая в художественном мире?..[280]
Эстетика Бахтина рождается из недр его «первой философии»: в ней, в этой «философии поступка», первично само деяние, но оно предполагает «и автора его, теоретически мыслящего, эстетически созерцающего, этически поступающего» [281], – «автор» как субъект поступка здесь оказывается носителем бытия. Но, введя эти ключевые представления, Бахтин не стал на путь создания чистой онтологии. Вместо описания «мира поступка» он обратился к изображению «архитектоники» «мира искусства», полагая его достаточно близким действительности. В эстетическом мире центром является человек, «все в этом мире приобретает значение, смысл и ценность лишь в соотнесении с человеком, как человеческое. Все возможное бытие и весь возможный смысл располагаются вокруг человека как центра и единственной ценности», – и этот человек – «герой»[282]. Если бытие в представлении Бахтина очеловечено, то и в основу теории искусства им положена человеческая личность. «Первая философия» Бахтина может быть отнесена также и к традиции философской антропологии[283].
Эстетическая проблема была поставлена Бахтиным как проблема образа человека, а точнее, как проблема формы. Опять-таки начало интереса к форме в философии искусства было положено телеологической эстетикой Канта. Общая эстетика Бахтина развита в «Авторе и герое» и в написанной приблизительно тогда же – около 1924 г. – большой статье «Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве»; дополняет и логически завершает идеи этих работ книга Бахтина о Достоевском[284]. Нам представляется, что при всей непохожести «Автора и героя…» и «Проблемы содержания…» в них присутствуют одни и те же эстетические положения. Но к своему предмету – художественной форме – в этих работах Бахтин подступает с разных сторон, так что они в определенной степени дополняют друг друга. «Автор и герой…» – это продолжение «сюжета» работы «К философии поступка»; потому данный трактат сильно акцентирует собственно этическую проблематику, понятие произведения в нем отсутствует, и вместо него перед нами некое событие – общение автора с героем. Мы можем видеть здесь зарождение тех диалогических интуиций, которые приведут к философии диалога книги о Достоевском[285]. Центральный момент «Автора и героя…» – герой как форма, созданная автором. «Проблема содержания…» же – это трактат с чисто эстетической проблематикой, полемически обращенный против «материальной эстетики» русских формалистов. В значительной степени Бахтин опирается в нем на эстетику Б. Христиансена, в чьем представлении произведение искусства неотделимо от субъекта эстетической деятельности. Бахтин берет у Христиансена его основную категорию – «эстетический объект», с помощью которой Христиансен отличал произведение в его живой духовности от внешней материальности, предметности. Если для Христиансена конкретный эстетический объект различен для разных наблюдателей, если он есть «продукт вторично-творческого синтеза»[286], то и у Бахтина «эстетическим объектом» является «содержание эстетической деятельности (созерцания), направленной на произведение»[287]. Это главное, что нужно в тот момент Бахтину – идея динамичности, непрестанного обновления произведения в актах восприятия, опровергающая примат материала в формалистической эстетике, овеществление ею искусства, невещественного по своей сути и цели[288]. Вообще, говоря о необходимости общей эстетики, предшествующей поэтике, в качестве достойного образца Бахтин негласно, видимо, подразумевает воззрения Христиансена. Как и Христиансен, Бахтин усматривает в эстетическом объекте три аспекта: содержание, материал и форму[289]. Но здесь уже начинаются расхождения его с Христиансеном, являют себя его самобытные интуиции. Для Христиансена эстетический объект – «нечто в субъекте», и как форма, так и содержание суть «данные чувственного восприятия», хотя и различаются по своей качественности[290]. Главные категории эстетики Христиансена – произведение и созерцатель, тогда как эстетика Бахтина есть эстетика автора и героя: в начале 1920-х годов созерцателя Бахтин еще не включает в эстетическое событие[291]. Интуиции Бахтина здесь таковы: он берет форму и содержание и олицетворяет их – содержание оказывается воплощенным в герое, форма же связывается с автором. «Вследствие этого отношение формы к содержанию в единстве эстетического объекта носит своеобразный персональный характер, а эстетический объект является некоторым своеобразным осуществленным событием действия и взаимодействия творца и содержания»[292]; налицо совпадение с представлениями «Автора и героя…».
Заимствуя многие идеи у Христиансена, в своей эстетике Бахтин не следует ему в главном. Эстетика Христиансена есть эстетика субъективного восприятия, Бахтин же убежден, что в эстетический объект должна входить сама действительность. Ее Бахтин соотносит с героем. В «Авторе и герое…» герой – это бытие[293]; в «Проблеме содержания…» уточнено: действительность – это не метафизическая «действительность в себе», но «действительность познания и поступка»[294], таким образом, герой, в эстетическом событии оказывающийся носителем бытия, предстает как субъект этического деяния, о котором шла речь в работе «К философии поступка»[295]. План героя – это содержательный план произведения, и таким образом, в произведение реально входит бытие, как оно понимается традицией Марбургской школы и «философией жизни». Надо сказать, что введя в эстетический объект жизненную действительность, Бахтин пошел по несравненно более трудному – в философском отношении – пути, чем тот, который был избран Христиансеном. Перед ним встала задача объяснить, как художественная форма, основной принцип которой есть принцип границы, способна вобрать в себя бездонное и бесконечно изменчивое жизненное содержание: «проблема эстетики и заключается в том, чтобы объяснить, как можно так парализовать мир»[296]. За этой проблемой просматривается проблема культуры и действительности в том виде, в каком она ставилась Риккертом, вплоть до ее русского трагического варианта у Ф. Степуна (см. его «Трагедию творчества»). Более того, кажется, на заднем плане здесь встают и роковые вопросы всей послекантовской гносеологии. Забегая вперед, заметим, что решение проблемы формы в «Авторе и герое…», видимо, не удовлетворило Бахтина – эстетизация духовного аспекта жизни здесь не была объяснена, – и это привело Бахтина к новому пониманию формы и эстетического, ко введению в эстетику идеи диалога (книга о Достоевском).
Итак, герой как субъект поступка выражает собой этическую, экзистенциальную глубину бытия, подлежащую оформлению. Изнутри себя, при участии лишь одного субъекта, по мнению Бахтина, бытие оформлено быть не может[297]. Эстетическое событие требует другого участника, по отношению к которому герой выступает как пассивное, оформляемое начало, – эстетический парадокс и состоит в том, что принципиально заданное должно стать данностью. Бытие становится в искусстве ценностью. Будучи оформленным, бытие переводится в иной ценностный план, и это происходит через активность автора: «Автор-творец, – пишет Бахтин, – конститутивный момент художественной формы»[298]. Интересно то, что «бытие-событие», которое поначалу Бахтин рассматривал как поступок, предполагавший одного субъекта, его «автора» (см. «К философии поступка»), будучи продуманным до конца, с необходимостью потребовало участия второго лица. По Бахтину, поступок имеет две стороны – событийную и смысловую, динамичную и «данную»; будучи ипостазированным, поступок неизбежно оказывается взаимодействием двух участников, – кажется, здесь общая закономерность: экзистенциальные интуиции непременно переходят в диалогические[299]. Так или иначе, но если герой – бытие – есть при этом содержание, то автор связан с формой, и произведение (эстетический объект) есть событие их отношения: «…форма извне нисходит на содержание <…>, переводя его в новый ценностный план, отрешенного и завершенного, ценностно успокоенного в себе бытия – красоты»[300]. Эта эстетика оформления жизни извне, где персонифицированы принцип содержания и принцип формы, кажется, на интуитивном уровне связана с эстетикой, где этим принципам даны имена греческих богов – с эстетикой «Рождения трагедии» Ф. Ницше[301].
Эстетика Бахтина изначально как будто хочет обосновать категорию прекрасного, представляется ориентированной на классические эстетики: в «Авторе и герое…» речь идет о красоте тела и души героя. Но поскольку Бахтин принципиально отмежевывается от метафизики искусства[302] – от идеи Абсолютной Красоты, – понятие красоты в его трактате неизбежно релятивизировано: человек прекрасен не сам по себе, но для взгляда со стороны. Вслед за релятивизацией красота постепенно уступает в ходе мысли Бахтина принципу формы: эстетическое событие состоит в оформлении героя авторской активностью. При обосновании формы Бахтин опирается на три связанных между собой ключевых понятия – вненаходимость, избыток видения и завершение. То, что искусство в некотором роде противопоставлено жизни, вознесено над ней – над «тьмой низких истин» – является общим местом всех эстетик. Но эта интуиция в каждой эстетической системе претерпевает трансформацию. В теории ценностей Риккерта, с которой связаны взгляды Бахтина, представление о дистанции между искусством и действительностью осмыслено в полемике с «философией жизни». Культурные ценности, считает Риккерт, к жизни не сводимы; более того, надо «до известной степени “умертвить” жизнь, чтобы достигнуть самоценных благ»[303]. И хотя эстетические ценности ближе всего к жизни, все же «эстетика начинается с вопроса, чем отличается произведение искусства от изображаемой им живой действительности? Лишь там, где существует отстояние, дистанция, возможна эстетическая ценность»[304]. Полемизируя с Ницше, Риккерт утверждает, что Дионис не может быть богом музыкальной стихии, что он, бог самой жизни, не может быть вообще богом сферы искусства: «Изгнать его из нее или, по крайней мере, наложить на него оковы, – должно быть задачей всякого истинного художественного произведения»[305]. Жизнь потому враждебна искусству, что она бесконечно изменчива и хаотична; ценность же осуществляется телеологической деятельностью субъекта, которая есть стремление к «свершению», – Риккерт классифицирует ценности в зависимости от степени завершенности в них жизненного материала[306]. «Дистанция» и «Voll-Endung» Риккерта вошли в эстетику Бахтина, но подверглись в ней оригинальному и плодотворному переосмыслению. Когда Бахтин пишет о «вненаходимости» автора в отношении героя, позволяющей «художественной активности извне объединять, оформлять и завершать событие», он, по сути, находится еще в кругу общих представлений эстетики, быть может, именно в варианте Риккерта. Но именно Бахтину принадлежит открытие для эстетики того факта, что «вненаходимость» одного лица по отношению к другому дает первому некое преимущество – дает возможность увидеть в другом то, что сам он в принципе, оставаясь собой, увидеть не в силах. «Избыток видения» – категория, с помощью которой Бахтин характеризует эстетическую дистанцию, которой обозначена плодотворность, более того, творчески-бытийственный характер этой дистанции (через избыток видения возникает, согласно Бахтину, прибыль в бытии) – надо думать, есть личный вклад Бахтина в философию искусства. В его эстетике это, видимо, важнейшая категория. «Избыток видения» есть условие «завершения», образования формы. И при всем этом в данном представлении, несложно распознать всем известное житейское присловие: «со стороны виднее». Не в том ли одна из причин обаяния мысли Бахтина – он исходит вроде бы из самого прозаически-обыденного, будничного жизненного опыта, и из него объясняет то, над чем веками бьется философия?.. [307]
Такова эстетика Бахтина и ее главные категории – автор, герой, форма, вненаходимость, завершение, избыток видения. На наш взгляд, многие проблемы здесь требуют некоторого дополнительного обсуждения.
1. Автор – творец?
Как справедливо замечает Б. Гройс, «проблему роли “автора” и “авторства” у Бахтина можно отнести к числу наименее проясненных»[308]. Иногда в связи с этой бахтинской категорией думают в привычном ключе об авторе как о творце своих героев[309]. Но у Бахтина, как кажется, авторская деятельность никоим образом не предполагает продуцирования автором из себя каких-то новых субстанций, героев. Интересно сопоставить представления Бахтина со взглядом Бердяева, для которого творчество было основным мировоззренческим понятием. У Бердяева сказано так: «Всякий творческий акт по существу своему есть творчество из ничего», и потому «во всяком творческом акте есть абсолютная прибыль, прирост»[310]. Для Бахтина творчество есть тоже создание нового, но Бахтин, не будучи метафизиком, никогда не поставит вопроса о «творчестве из ничего», поскольку его представлению о бытии вообще чужда интуиция объективности, субстанциальности, – интуиция «чего-то» или «ничего». По мысли Бахтина, бытийственно новое вносится в мир любым отношением – например, познавательным или этическим поступком: так, солнце, с появлением человеческого сознания, физически оставаясь тем же, бытийственно становится другим[311]. Творчество, по Бахтину, обеспечивается архитектоническими причинами, самим фактом «вненаходимости», и не есть достояние производящей силы гения, как то виделось создателям классических эстетик. Творчество, согласно концепции «Автора и героя…», есть завершение бытийственных потенций; то абсолютно новое, что вносит в мир автор, есть форма, – и это вклад не бытийственный, но ценностный. В отличие от метафизика Бердяева, Бахтин, последователь немецких философских традиций XIX в., имел сильную склонность к построениям в духе трансцендентализма, ко всякого рода реальностям, не укладывающимся в простую метафизическую альтернативу сущего и несущего. И проблема творчества в «Авторе и герое» разрешена в духе теории ценностей.
Но если у «автора», как он трактуется в этой бахтинской работе, творческое начало ослаблено, то, как представляется, у «автора» концепции книги о Достоевском момент творчества вообще сведен на нет. Здесь автор и герой бытийственно равноправны, они пребывают на одном уровне бытия, где между ними происходит диалог. Главная мысль Бахтина – о полной свободе героя от автора; речь здесь не идет уже не то что о создании автором героя, но и о его «завершении». Эстетика здесь уже имеет другую философскую основу, нежели в случае «Автора и героя…», – это уже не теория ценностей, но философия диалога. Проблемой остается вопрос, знал ли Бахтин в момент написания книги о Достоевском книгу Бубера «Я и Ты», или же его философские взгляды претерпели трансформацию независимо от нее. Действительно, идеи «Автора и героя» в принципе содержат в себе возможность перехода к теории диалога [312], но вместе с тем концепция этого трактата, выработав понятие «смыслового целого героя», обладает определенной законченностью и полнотой.
2. Герой – ценность?
Поскольку в эстетике Бахтина автор и герой – коррелятивные категории, то та двусмысленность, которая окружает «автора», присуща и «герою». Говоря о формообразующей активности автора, Бахтин предполагает оформление героя – через авторскую активность герой становится ценностью. Но изначально Бахтин все же не разделял до конца чистый риккертовский пафос замены в философии действительного бытия – трансцендентальным миром ценностей: в своей системе Бахтин хочет сохранить бытие, примирив Риккерта с Марбургской школой и философией жизни. Герой для Бахтина – ценность, но это ценность, укорененная в бытии. Кажется, та полемика с Риккертом, которую мы находим в статье «К философии поступка», ведется во имя бытия; и если отбросить бахтинскую антипатию к метафизике, то его упрек Риккерту хорошо укладывается в формулировки спора Хайдеггера с аксиологией вообще, например, в такую: «Полагание ценностей подобрало под себя все сущее, как сущее для себя – тем самым оно убрало его, покончило с ним, убило его»[313]. Возникает соблазн помыслить о влиянии Ницше на представление Бахтина о ценности: интуиции мыслителей были бы совсем близки, если бы ценности в концепции Ницше полагались не волей к власти, а любовью, как у Бахтина. Но впрочем, эта гипотеза представляется правомерной, поскольку Бахтин постоянно говорит о возможной или действительной власти автора над героем. В книге о Достоевском герой осмыслен как свободный от автора, неподвластный ему. И если автор здесь уже не творец ни в каком смысле, то и герой – не ценность. Здесь оба участника эстетического события, автор и герой, принадлежа художественному миру, принадлежат одновременно и бытию. Налицо достижение Бахтиным изначально поставленной перед собою цели – примирения учения о ценностях с философией жизни.
3. «Выражение» или «оформление»?
Бахтин любил представлять свои идеи в виде развернутой полемической реплики в адрес того или другого воззрения; эстетика «Автора и героя» в значительной своей части разработана в споре с эстетикой «вчувствования» или «экспрессивной эстетикой». Вчувствование, die Einfuhlung, категория, впервые введенная в науку И.Г. Гердером, широко применялась философами и психологами XIX – начала XX в. Т. Липпе, для которого понятие вчувствования играло основополагающую роль, утверждал, что внутреннюю жизнь другого мы постигаем «только путем вчувствования». И, что особенно важно для эстетики, «то, что непосредственно я могу найти только в себе самом, я переношу в чувственно воспринятый предмет»[314]. Созерцая предмет, я одушевляю его, приписывая ему свои состояния и переживания; та душевная активность, которая возникает в нас при видении формы, кажется нам непосредственно связанной с этой формой. И, порожденная психологией, теория вчувствования в первую очередь относится к восприятию другого лица: «Другие люди, которых я знаю – только объективированное и соответственно их внешним проявлениям модифицированное многообразное проявление меня самого, многообразное проявление моего “Я”»[315]. Ряд эстетических теорий – И. Фолькельта, К. Грооса, Р. Фишера и других – стремясь обосновать понимание художественного произведения, шли от идеи вчувствования, в разных системах смысл ее незначительно менялся. Эстетике же Бахтина интуиция вчувствования – отождествления «автора» с «героем» – чужда: «вчувствование» упраздняет «вненаходимость», дистанцию, которой своим существованием обязана форма. Вместе с тем Бахтин видел за вчувствованием глубокую этическую и, что нам сейчас важно, все же и эстетическую правду. Существенный момент эстетического созерцания, пишет Бахтин, это «вживание в индивидуальный предмет видения, видение его изнутри в его собственном существе»; лишь только потом наступает момент объективации – возврат созерцателя к себе и положение понятой индивидуальности вне себя[316]. «Мы размыкаем границы [героя как эстетической формы. – Н.Б.], вживаясь в героя изнутри, и мы снова замыкаем их, завершая его эстетически извне»[317], – сказано в «Авторе и герое…».
Надо сказать, что на той же диалектике эстетического акта – диалектике экстаза и возвращения к себе – построена известная Бахтину эстетическая система; мы имеем в виду «Общую эстетику» И. Кона, вышедшую в русском переводе в 1921 г.[318] Кон разрабатывает понятие эстетической ценности, для чего вводит два фундаментальных представления – выражения и оформления. Эстетическое созерцание – это, в первую очередь, «сопереживание выражения», выражения внутреннего состояния изображаемого человека: чтобы «достигнуть полной интимности сопереживания» другому лицу, надо поставить себя в его положение; при этом «вся наша личность должна претвориться в него так, чтобы его страдание, наслаждение и желания стали нашим страданием, наслаждением и желаниями»[319]. Но это только половина дела, и второй момент создания образа – это оформление. Оформление, по Кону, предполагает независимость от творца, «изоляцию» оформляемого содержания с помощью «границы» и напряженную деятельность художника ради создания художественного целого[320]. В конечном своем выводе Кон стремится согласовать оба принципа: «Выражение и форма <…> – внутренне одно и то же», «Искусство есть оформление и выражение»[321]. Существенное отличие интуиций Бахтина от этих положений Кона в том, что для Бахтина вчувствование и дистанцирование в эстетическом событии неравноправны: форма создается благодаря вненаходимости, а не вживанию. Это связано с важнейшей для Бахтина идеей другости другого – его принципиальным мировоззренческим убеждением, самым продуктивным для его философии[322].
4. Принцип «точки зрения»
Среди мыслителей, с которыми Бахтин полемизирует в «Авторе и герое…», есть имя скульптора и философа искусства Адольфа Гильдебранда. Бахтин знал его трактат «Проблема формы в изобразительном искусстве» и называл воззрение, развитое в нем, импрессивной эстетикой. И, как и в случае эстетики «экспрессивной», Бахтин отвергает не столько ключевые интуиции Гильдебранда, сколько возможные претензии его концепции на роль некоего абсолютного представления. Согласно Гильдебранду – а он в своей теории формы опирался на опыт скульптора – изобразительные искусства нельзя считать чисто подражательными, поскольку природная форма, для того чтобы ей стать «пространственной ценностью», должна быть «переработана архитектонически»: художник, наблюдающий изменчивое природное явление, устраняет его случайные положения и избирает то, которое оказывает наибольшее художественное воздействие. Эстетическим событием Гильдебранд считает восприятие формы, и критерий художественности для него – впечатление от нее: «В скульптуре отношения форм в отдельных частях зачастую должны быть принесены в жертву общему впечатлению»[323]. Впечатление же, сама качественность «формы воздействия» (которую, как художественную ценность, Гильдебранд отличает от объективной, природной «формы бытия») в первую очередь оказывается следствием того, насколько выгодное место относительно нее в пространстве занял созерцатель. Так, впечатление от картины, проецирующей трехмерный мир на плоскость, в сильнейшей степени зависит от положения автора или зрителя; отчасти этот принцип наиболее выгодной точки зрения распространяется и на скульптуру[324]. У Гильдебранда принцип пространственной формы сведен к архитектоническим основам, под архитектоникой мыслитель понимает взаимодействие разных моментов эстетической системы, и прежде всего – «формы бытия» и глаза наблюдателя. Кажется, в свое понятие архитектоники Бахтин вкладывает близкий смысл: архитектонично событие бытия постольку, поскольку оно разыгрывается между двумя расстоящими бытийственными точками. Но главное, что, по нашему мнению, Бахтин воспринял от Гильдебранда, это указание на то, что «точка зрения», архитектонический фактор, есть необходимое условие возникновения эстетической ценности. «Сущность ценности покоится в том, что она – точка зрения»; «в качестве точки зрения ценность всегда полагается смотрением и для смотрения»[325] – эти идеи Ницше в передаче Хайдеггера у Гильдебранда обоснованы с подкупающей наглядностью. В рассуждениях Бахтина об архитектонике «живописно-пластического мира», о возможности лишь извне эстетически созерцать человеческое тело, об обусловленности телесной формы позицией «вненаходимости» просматриваются интуиции Гильдебранда, связанные с его собственным опытом скульптора. Идея ценностного значения точки зрения распространена Бахтиным на его представления об оформлении души и смысловой позиции героя[326]. В импрессивной эстетике Бахтин усматривал порок, противоположный тому, который присущ эстетике вчувствования: если последняя теряла «автора», растворяя его в состояниях «героя», то у Гильдебранда, наоборот, упразднен «герой», «автор» же оказывается сведенным до уровня технического момента. Снова, как и в сфере чистой философии, мысль Бахтина в эстетике стремится занять некое среднее положение, избегнув крайностей противоположных воззрений.
III. «Автор и герой…» и «первая философия» Бахтина
«Автор и герой…» – это, разумеется, трактат по эстетике: в нем речь идет об обосновании эстетической формы. Но бахтинская эстетика очень своеобразна. Не раз уже отмечалось бахтиноведами, что в эстетических построениях Бахтина «стирается граница между романным пространством и реальностью, между литературным героем и реальным человеком из плоти и крови»[327]. Так происходит потому, что Бахтин не собирался создавать самостоятельной эстетики. Его целью была «первая философия», учение об основах бытия, имеющее принципиально синкретический характер, – извлечение из него «чистой» эстетики неминуемо оказывается абстрагированием. Огромной потерей для бахтиноведения является то, что об этой «первой философии» можно судить в значительной мере только по отрывочным фрагментам[328]. По нашему мнению, очертания «первой философии» встают из трех работ Бахтина – «К философии поступка», из «Автора и героя…» и книги о Достоевском. При этом ядром бахтинских воззрений оказывается «Автор и герой»: здесь не только фокус «первой философии» (переход от философии поступка к философии диалога), но и интуиции, развернувшиеся впоследствии в учение о языке и теорию романа. С проблемой авторства – а значит, с «первой философией» мыслителя – может быть соотнесена и его книга о Рабле[329].
Исследователем было тонко подмечено: «По-видимому, Бахтин решительно трансформировал традиционные формулировки неокантианских проблем, – эта трансформация позволила ему полностью избегнуть их лабиринтов»[330]. Действительно, попытки философов, что называется, в лоб разрешить ряд вопросов в том виде, в каком они были поставлены Кантом и его последователями, часто заводили в тупик, как произошло, например, с Введенским. Изобретение же новых, достаточно искусственных категорий (типа «принципиальной координации» Р. Авенариуса) тоже, по-видимому, радикально не меняло положения дел. Вероятно, прекрасно понимая это, Бахтин пошел по другому пути, предприняв попытку создания новой философской ситуации. Он задался целью представить доскональное описание первичного элемента бытия, которым он считал человеческий поступок. Такой феноменологией поступка и является «Автор и герой…». Сама внутренняя логика идеи поступка привела Бахтина к необходимости введения в «событие бытия» второго лица, в котором воплотилась ценностная, целевая сторона поступка. В «Авторе и герое» и описан поступок в двух его ипостасях: поступающего, субъекта поступка, т. е. «автора» – и смысла, объекта для поступающего, – «героя». Правы Кларк и Холквист, заявляющие, что новаторство Бахтина состоит в переведении гносеологической проблемы субъекта и объекта на язык категорий «автора» и «героя». Но сюда надо добавить важнейшее: через это Бахтину удалось избежать роковой и непреодолимой пропасти между субъектом и объектом, вырытой послекантовской гносеологией. Выше мы уже говорили о том, что Бахтин стремился мудро держаться между Сциллой и Харибдой как в философии (Марбургская и Баденская школы), так и в эстетике (экспрессивная и импрессивная эстетики). Здесь же можно подметить остроумную уклончивость Бахтина на самом подступе к философствованию: он словно не знает о положении дел в науке и говорит об обыденных, близких ему вещах. Кажется, он разделяет здесь принцип всего философствования в России в начале века – идти от своего, неразрешимые же проблемы оставить тем, кто их поднял.