Война, как ни странно, соединила несоединимое: реальность жизни с чувствами и поэзией. Многочисленные заявления в Правление Союза писателей возымели действие. Из Чистополя он отправляется в Москву и затем в действующую армию военным корреспондентом 16-й Гвардейской Краснознаменной армии. Газета «Боевая тревога». Все газеты тщательно собраны и сейчас находятся в Литературном архиве Пушкинского Дома. Когда во время войны приходилось бывать в Москве, он приходил к своему другу Георгию Аркадьевичу Шенгели. Они дежурили на крыше дома и под черным гудящим небом вели разговоры, конечно, о войне, но и о поэзии. «Видите, – говорил Шенгели, – я недаром втянул вас в „Гудок“: вот вам это пригодилось. Вам было бы теперь трудно работать в газете – без подготовки… А какой у вас пистолет? Покажите-ка!» Он так безусловно верил в победу, что даже в эти дни занимался (в голоде и нетопленой квартире) составлением графиков зависимости ритма и произнесения стиха.
Мария Ивановна с детьми живет в Юрьевце на Волге с 1941 по 1943 год. Они переписываются, дети посылают свои рисунки. Андрей читает «Мифы и легенды Древней Греции» и непрерывно рисует войну «настоящую и Троянскую».
В 1943-м Мария Ивановна возвращается с детьми из Юрьевца в Москву, какое-то время они живут в Переделкине. Все, кто видел фильм Андрея Тарковского «Зеркало», помнят эпизод приезда с фронта отца, детей бегущих, спотыкающихся, падающих, замирающих на груди отца, и боевой орден «Знак Почета» на гимнастерке. Орден этот Арсений получил в действующей армии. Через полгода после их встречи война для него закончилась. Он был тяжело ранен и в результате нескольких ампутаций лишился ноги. Всю остальную жизнь ходил с протезом. Важно не только то, что происходит, что случается с нами, но и то, как мы относимся к случившемуся. «На войне я постиг страдание. Есть у меня такие стихи, как я лежал в полевом госпитале, мне отрезали ногу. В том госпитале повязки отрывали, а ноги отрезали как колбасу. И когда я видел, как другие мучаются, у меня появлялся болевой рефлекс. Моя нога для меня – орган сострадания. Когда я вижу, что у других болит, у меня начинает болеть нога»[27].
Стихи так и названы «Полевой госпиталь».
Писатель и поэт Лаврин, одно время близкий Тарковскому и, как все, кто его знал, влюбленный в него, в работе «Что такое смерть»[28]пишет:
Предчувствием, интуицией можно объяснить строки 1942 года:
Только в 1944 году в госпитале в Москве профессор Вишневский делает последнюю операцию – полную ампутацию ноги.
«Оттуда» иногда возвращаются. Рассказ, переданный Лавриным, достоверный. По спирали, из кругов Ада, как бабочка одного из стихотворений поэта «Из тени в свет перелетая, она сама и тень и свет», – душа оживала силою воли, судьбы, искусством врачей и любовью близких.
Из писем в госпиталь знаем, как эта необычная семья живет: заботы об отце и муже, их бытовые трудности. Обсуждается вопрос с Арсением – стоит ли говорить сейчас «детям» о ноге или потом, где лучше заказывать протез и многое другое. Госпиталь в основном на Тониных плечах. Умирает страдавшая много Мария Даниловна. Так ли, иначе – уже в 1944 году Антонина Александровна перевозит Арсения в Переделкино, где тем летом на даче жили дети.
«Когда мир раскалывается надвое, трещина проходит через сердце поэта», – так написал однажды Генрих Гейне.
V
Поездка в Грузию в 1945 году была настоящим праздником. Кроме переводческой работы были новые встречи, друзья, разговоры, послевоенные застолья. Это была та Грузия, которой сегодня уже нет, как и многого другого из жизни 1945 года, года победы и надежд.
В Грузию Арсения Александровича пригласил поэт Симон Чиковани, тогда первый секретарь Союза писателей Грузии. И хотя время было трудное, гостеприимство друзей не имело границ. Немного отдохнув, Арсений засел за работу – переводы Григола Абашидзе, Георгия Леонидзе, Симона Чиковани и других поэтов. Арсений полюбил Чиковани, его поэзию, высокую культуру этого человека. Они стали друзьями.
В 1967 году Арсений Александрович мысленно возвращается в ту Грузию 1945 года в стихах «Ласточки».
Тогда же, в 1945-м, через поэзию проходит тень женщины по имени Кетавана, с которой он познакомился в Тбилиси. Проходит легко, грустно, почти неосязаемо, сквозь сетку дождя.
1946 год перевернул всю жизнь страны и надолго отбросил ее назад: в кошмар страха от светлой послевоенной надежды обновления. Арсений Александрович готовил для печати свой первый сборник «Стихи разных лет». Символично, что обсуждение сборника в Союзе писателей состоялось в конце декабря 1945 года. Собрание вел поэт Павел Антокольский, хорошо относящийся к поэзии Тарковского и к нему самому. Выступали Лев Ошанин, Маргарита Алигер и многие другие популярные тогда поэты. Издание было одобрено, и началась работа с Ленинградской типографией. Летом был готов сигнальный экземпляр. Но тут наступил роковой для России август – август 1946 года. Как раз все возвращаются отдохнувшие из отпусков, школьники собираются в школу. Вот тут-то и вышло постановление ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“». Доклад делал лично товарищ Жданов, первый секретарь Ленинградского обкома партии. Затем последовало постановление о театре, кино, музыке – по всему идеологическому фронту народ построили в ряд по стойке «смирно». Это безумие неизвестно чем бы закончилось (вспомним репрессии конца сороковых годов), если бы не смерть вождя народов в 1953 году.
писал А.Тарковский в 1946 году. Покойный философ Мераб Мамардашвили точно заметил, что, что бы у нас ни произошло, – к событию поворачивается всей своей огромной массой вся страна. Откликаются все: рабочие, колхозники, учителя, труженики всех родов, естественно, школьники. Кстати, эта традиция живуча. Я сама видела в информационной программе, как в пионерском лагере у детей-беженцев из Чечни собирали копейки в пользу семей моряков с затонувшей лодки «Курск».
Тогда, в 1946 году, вся страна узнала, что Ахматова еще жива, Зощенко жив тоже, а композитор Шостакович не безгрешен. У нас эта традиция всеобщего участия страшна, смешна, но порой приносит неожиданную популярность. «Не важно что, главное – чтоб писали».
Нечего и говорить, что набор первой книги Арсения был рассыпан и у автора остался единственный сигнальный экземпляр. Первого сборника пришлось ждать шестнадцать лет, до 1962 года.