Когда я впервые переступил порог голицынского дворца, я сейчас же бросил взгляд вокруг себя. Вскоре мое любопытство было вполне удовлетворено: в гостиной я увидел большой превосходный портрет кисти Сверчкова. Это был знаменитый Непобедимый-Молодец 2-й в дрожках на полном ходу. Портрет был замечательный, он и сейчас стоит у меня перед глазами. Я долго любовался портретом и затем спросил Воейкова, где же остальные. Он мне ответил, что портреты находятся в их петербургской квартире. Трудно описать мое огорчение, но пришлось смириться и отложить осмотр до другого раза. Однако ни в другой раз, ни когда-либо еще мне не суждено было увидеть эти замечательные портреты. Когда я приехал к Воейковым в Петербурге, оказалось, что портреты отправлены в Лопандино. Когда же я вновь попал в Лопандино, портретов там опять не было, ибо они отсырели в новом доме и были отправлены для реставрации в Москву. Так мне не везло с этим интереснейшим собранием. Купив завод Воейковой, я без труда купил заглазно и все портреты, но вскоре получил любезное письмо от А.Н. Воейкова, в котором он просил меня освободить его от слова и сообщал, что портреты продать не может: против этого восстала княгиня Голицына, пожелавшая, чтобы семейные реликвии перешли к сыну Воейкова. Желание светлейшей княгини было для нас законом, и я с грустью отказался от портретов. Где находится ныне это собрание портретов, мне неизвестно. Возможно, все они погибли.

Сообщу здесь, вероятно, неполный список этих портретов, по данным К.К. Кнопа.

Портреты из собрания М.В. Пашкова: знаменитый Усан, выводной Феномен, оба кисти Швабе. Копию с портрета Феномена писала для Московского бегового общества Костенская. Я видел эту копию, и, судя по ней, Феномен был удивительно хорош по себе. В свое время А.Н. Воейков подарил фотографии с этих портретов Карузо. От Карузо фотографии перешли к Витту. Портрет Феномена, знаменитого норфолкского жеребца, Пашков купил сам в Норвиче (Англия).

Портреты из собрания князя В.Д. Голицына: Непобедимый-Молодец 2-й на ходу в дрожках, он же на выводке; Павин; серая кобыла на ходу в санях; Любезная с наездником и с призом и другие. Большинство портретов кисти Н. Сверчкова.

Портреты из собрания В.Н. Воейкова: Победа, Самка, Орлов-Чесменский на Свирепом, Орлов-Чесменский в санях на белом жеребце, Лебедь воейковский в дрожках с Сидором Васильевым и другие. Все работы кисти крепостных художников.

По данным графа Н.В. Стенбок-Фермора, у Воейковой еще был портрет Феномена кисти Сверчкова. Стенбок-Фермор никогда не интересовался порт ретами и узнал об этом случайно от самой М.М. Голицыной. Зашла речь о сходстве лошадей, точнее о том, кто из художников лучше улавливал это сходство. Княгиня велела принести оба портрета Феномена и, указывая на них, сказала: «Один – вылитый Феномен, а другой совершенно на него не похож! На обороте есть об этом пометка моего мужа». Стенбок повернул портрет и прочел: «Совсем не похож на Феномена».

Тогда же М.М. Голицына рассказала о том, как однажды ее муж чувствовал себя плохо, был сильно простужен и, сидя на диване, кутался в шинель. В это время появился Сверчков, увидел князя и пришел в восторг. Он сказал, что приедет через полчаса, и моментально исчез. Не прошло и получаса, как Сверчков вновь вошел в кабинет, а слуга внес за ним мольберт, холст и ящик с красками. Голицын был в недоумении, и тогда Сверчков ему сказал: «Пока вы сидите на диване, больны, кутаетесь в шинель и имеете такой вид, словно едете в сорокаградусный мороз, я вас напишу в санях на тройке, ибо когда же еще в другой раз дождусь, чтобы вы так долго согласились позировать!» Голицын смеялся от души, велел принести фуражку, нахлобучил ее на самые уши и так, греясь и беседуя со Сверчковым, просидел все время, пока художник писал свой этюд. Через несколько дней Сверчков принес законченную картину: фигура князя была схвачена очень верно. Эта картина хранилась у Воейковых до самых последних дней.

Перехожу теперь к тем впечатлениям, которые я вынес из посещения Лопандинского завода. Станция Комаричи, от которой до Лопандинского хутора всего несколько верст, расположена на Московско-Киево-Воронежской железной дороге. Само же имение находится в Севском уезде Орловской губернии. Почти весь Севский уезд занимали в свое время латифундии Голицына и Брасовское имение наследника цесаревича. Местность там весьма живописна, изобилует лесом и хорошими, но чересчур влажными лугами. Однако прирожденная сухость голицынских лошадей была так велика, что это нисколько не отражалось на них, и сырых лошадей среди голицынского материала не было.

В Лопандино я приехал из Киева и заранее о своем приезде не предупредил. Киевский поезд приходил в Комаричи после пяти часов вечера, так что на хутор к Воейкову я попал в начале седьмого часа. Со словом «хутор» обычно связано представление о небольшом хозяйстве, но Лопандино напоминало самое большое и благоустроенное имение. Внушительные здания конного завода, главная контора, масса построек, сады, сахарный завод, много служб, почта, телефон, телеграф – словом, Лопандино было центром грандиозного имения. Все было поставлено на широкую ногу, везде жизнь била ключом.

Я велел моему вознице подъехать к конторе. Здесь молодой парень принял мои вещи, а конторщик сказал, что Александр Николаевич с супругой находятся в данный момент с главноуправляющим Коржавиным на постройке нового дома. Я просил провести меня туда, что и было немедленно исполнено. Дом был в лесах – возводился второй этаж, и мне не составило труда увидеть военного в свитской форме и с палкой в руках, обходившего стройку в сопровождении средних лет господина довольно неприятной наружности, это был Коржавин. Я поднялся на леса, мы встретились с Воейковым; я был в военной форме, и мы отдали друг другу честь. Воейков был небольшого роста, с рыжеватой подстриженной бородкой, тонкими чертами лица и вечно сощуренными глазами. Александр Николаевич выразил живейшую радость видеть меня в Лопандине, сказал, что он поклонник моего таланта и всегда с удовольствием читает мои статьи. Словом, я был принят не только любезно, но даже сердечно. «Жена будет очень рада с вами познакомиться, – несколько раз заметил Воейков. – Мы очень рады показывать завод знатокам и настоящим любителям». Затем Воейков предложил мне направиться вместе с ним в конюшни. Коржавин откланялся – по-видимому, лошади его совершенно не интересовали. Воейков сделал ему распоряжение позвонить Марии Владимировне, предупредить о моем приезде и извиниться, что мы несколько запоздаем к чаю.

Конюшни и постройки конного завода в Лопандине были старинные, возведенные еще при отце князя, во времена донаполеоновские. Эти конюшни напоминали скорее крепость: они были громадны и мрачны. Манеж был очень большой, в два света и с хорами – там, по-видимому, в старину во время выводок гремела музыка. Все в этих конюшнях было необыкновенно прочно и капитально, но как-то угрюмо. Бегового круга при заводе не было, и наездник завода вот уже много десятков лет довольствовался дистанцией. В прежних заводах «дистанцией» называлась прямая неподалеку от завода. В Лопандине дистанция была верстовая, находившаяся на лугу. Не только конный завод, но и все Лопандино было расположено в низкой, болотистой и едва ли здоровой местности. Вокруг простирались обширные луга и пастбища.

Лопандино. Фото 1950-х гг.

Мы обошли конюшни, посмотрели производителя. Я полюбовался превосходным пегим пробником: здесь по воейковской традиции отводили пегарей, которых, впрочем, держал и любил также и светлейший князь Голицын. Затем Воейков велел вывести верхового жеребца кровей завода своего деда, Василия Петровича. На этом жеребце Воейков служил в полку и очень гордился этой лошадью (следует заметить, что Воейков служил в Кавалергардском). Это был картинный жеребец, имевший массу достоинств, но и столько же недостатков.

После этого мы вышли на пригон. Уже вечерело. К нам медленно подходил табун рысистых маток, за которыми, очевидно, послали несколько ранее обычного времени. Я с большим любопытством всматривался в приближающихся кобыл, стараясь угадать, которая из них Соболина, которая Улыбка, которая Зорька. Я, конечно, знал по породе и заводской момент первого знакомства с ними особенно остро и радостно переживал. В капризной игре теней и солнца выступали поля, дома, лошади. Табун приближался медленно, и это служило верным показателем, что там много старых кобыл. Наконец они нас окружили, и мы с Воейковым оказались в самой сердцевине табуна. Кобылы стояли степенно, ласково протягивали к нам головы. Подсосные матки и заслуженные старухи-пенсионерки поражали своей величавостью. Можно было думать, что все эти внучки Непобедимого-Молодца и Павина сознают свое высокое происхождение, свое родство со столькими беговыми знаменитостями, свою личную славу. Никогда в жизни я больше не видал такого спокойного, степенного и величавого табуна. Здесь было много знаменитых старух и много замечательных кобыл, среди них Усожа, Улыбка, Тучка, Темь, Соболина, Ненаглядная, Метла и Зорька. Это была замечательная группа кобыл, совершенно в голицынском типе. Они производили не только однородное, но и чрезвычайно приятное впечатление своей костью, шириной, глубиной, сухостью и делом. Прирожденная грубоватость в матках меньше чувствовалась, что, конечно, понятно, так как кобылы всегда нежнее жеребцов. Зорька была лучшей, в этой замечательной старушке чувствовалась накопленная сила многих поколений и высокая породность. Не блеск, не изящество, не совершенство Полканов, а именно породность. Дочери и внучки этих замечательных кобыл уступали им во всем, под ними были жеребята от Колдуна 3-го, лошади недостойной и пустой. Здесь я наглядно сравнил матерей и дочек, дочек и их сосунков – и понял, что дни Лопандинского завода сочтены.

Воейков заметил, какое большое впечатление произвел на меня табун, и это, очевидно, было ему приятно. Мы подождали, покуда разобрали маток, после чего тронулись в Радогощь. Большая, тяжелая, но чрезвычайно удобная коляска на лежачих рессорах, запряженная разномастной, но превосходно подобранной четверкой, быстро везла нас, и по пути мы беседовали о лошадях. Воейков говорил о том, что с помощью Карузо возродит былую славу голицынских лошадей. Его голова была полна проектов и планов. «Чистейших» он выдвигал, конечно, на первое место и был занят покупкой их по всей России. Сколько на это ушло средств и энергии – знает один Воейков, а что из этого получилось – знаем и все мы… Мало-помалу разговор наш стал затихать, и скоро, убаюканные мягкой качкой экипажа и быстрой ездой, мы совсем смолкли. Этому способствовала абсолютная тишина, которая царила кругом. Был чудный, редкий даже для этого времени года вечер: жемчужные облака величественно плыли в небесах, где-то звонко и неожиданно защебетала птичка и тотчас же смолкла, дальние луга, кустарники и деревья стали приобретать странные очертания. Ночь, теплая и прекрасная, быстро окутывала нас. Лошади пошли осторожнее и стали изредка фыркать. Воейков зажег сигару и предложил мне курить. Очарование было нарушено, и мы вновь стали беседовать о лошадях. Вскоре вдали показались огни, мы поехали по шоссе. Справа и слева тянулись насаждения, мелькали дома и службы, и вдруг совершенно неожиданно вырос белый силуэт дворца с ярко освещенными окнами. Выездной лакей встретил нас на крыльце и помог выйти из экипажа. В передней находилось несколько лакеев и почтенного вида пожилой слуга. Мария Владимировна ждала нас в гостиной, где у ее кресла на небольшом чайном столике красного дерева был уже приготовлен чай. Я был представлен хозяйке. Это была некрасивая женщина средних лет, скромно, но к лицу одетая и совершенно не напоминавшая красивую голицынскую породу. Старинная обстановка, фамильные портреты предков по стенам, сервировка, спокойный тон речи, замена изысканного французского языка английским, бесшумно двигавшиеся лакеи, сами лица хозяев, их манера говорить и держать себя – все указывало, что здесь заколдованный круг высшей аристократии, куда доступ так труден и куда так редко попадают простые смертные.

Разговор за чаем носил общий характер и не был особенно оживлен. Я после дороги, а Воейков после путешествий по стройке чувствовали себя усталыми, и это сейчас же заметила чуткая хозяйка. Она придвинула ко мне несколько альбомов со снимками лошадей, а затем обратилась к мужу, спрашивая, в котором часу мы завтра предпочитаем смотреть завод. Было ясно, что после этого следует откланяться, и я так и поступил. Все встали, но здесь неожиданно завязался хотя и короткий, но интересный разговор. Дело в том, что, взглянув на стену, я увидел портрет Василия Петровича Воейкова и спросил, не сохранилась ли заводская книга Лавровского завода. Воейков ответил, что по просьбе Карузо он получил ее от своего дяди В.В. Воейкова только на днях и предоставит ее на некоторое время в распоряжение Карузо. «Какой счастливец Сергей Григорьевич! – заметил я с невольной завистью. – Ему первому предстоит ознакомиться с этими драгоценными материалами и, быть может, пролить свет на происхождение некоторых знаменитых воейковских маток». Воейков переглянулся с женой и, как бы прочтя разрешение в ее глазах, обратился ко мне со следующими словами: «Я охотно дам вам эти книги на просмотр, но буду просить не делать никаких выборок из них для печати, иначе я окажусь в неловком положении перед Карузо». Я охотно согласился, сердечно поблагодарил Воейкова и заметил, что если я и сделаю какие-либо выписки, то исключительно для себя. На этом наш разговор закончился, и я последовал в кабинет за хозяином. Там находились драгоценные для меня книги Лавровского завода. Молодой лакей взял книги, на которые я бросил любовный взгляд, и Воейков с неизменной сигарой в зубах пошел меня проводить. В отведенной мне комнате было уже все приготовлено к ночлегу. Большая кровать под балдахином сверкала белоснежным бельем, теплая и холодная вода была налита в умывальные тазы; вещи мои были уже разобраны и разложены чьей-то заботливой рукой: платье повешено в шкаф, щетки и гребень лежали на туалете. Графин с водой на ночном столике, томик английского романа тут же, небольшая вазочка с цветами – словом, все говорило о полном комфорте. Я простился с хозяином и попросил лакея принести лампу. Бесшумно ступая, он удалился, затем так же тихо вернулся, установил лампу под бледно-розовым абажуром на столе, быстро и ловко помог мне раздеться и, пожелав спокойной ночи, удалился. Удивительно была вышколена прислуга в таких домах, удивительно комфортабельно и вместе с тем просто было все устроено, но в этой простоте чувствовалась та высокая культура, та потребность в уюте и чистоте, которые свойственны только людям на известной ступени социального положения.

Мне предстояло провести долгий вечер за чтением заводской книги Лавровского завода. Я предвкушал это наслаждение, понятное только одним генеалогам, и те открытия, какие меня ждут. Словом, я поспешил сесть за стол и благоговейно открыл заводскую книгу В.П. Воейкова. Я совершенно погрузился в генеалогию лошадей этого завода и не заметил, как время пролетело. Когда мне захотелось отдохнуть, я открыл не без труда громадное окно. Оно выходило в сад. В саду гремел соловей. Я послушал его трели и вскоре лег. Сон почти тотчас же сомкнул мои глаза, но еще долго мне мерещились воейковский Лебедь, Сидор Васильев, знаменитая Лавровка и целый сонм знаменитых воейковских кобыл…

Как я и думал, заводская книга Лавровского завода давала чрезвычайно драгоценные сведения. К сожалению, книги Лавровского завода были в моих руках лишь одну ночь. Если бы я имел возможность более обстоятельно над ними поработать, то почерпнутый там материал был бы более богат. Однако и то, что я тогда записал, интересно и значительно. Позднее эти книги были полгода у С.Г. Карузо, в результате чего появились его известные заметки «Год смерти Лебедя», «Негр В.П. Воейкова», «Видная В.П. Воейкова», «Год рождения Самки и Победы». Эти заметки очень интересны, но, к сожалению, Карузо далеко не исчерпал тот богатейший материал, который был в его руках. Еще позднее В.В. Воейков, получивший обратно книги своего отца, использовал их, но крайне неумело и неудачно, в биографическом очерке, посвященном жизни и деятельности В.П. Воейкова.

Привожу сведения и исторические данные, почерпнутые в заводских книгах Лавровского завода:

– Победа. Была куплена В.П. Воейковым в Хреновском заводе в 1825 году, трех лет, за 1200 рублей. Родилась в 1822 году.