Помню себя с трех лет, когда заболела скарлатиной. Я лежала у окна в квартире одноэтажного домика, которую снимали у одного столяра, ко мне заглядывала черная собака Жучка.

Праздновали Пасху, и моя мама возле моей постели готовила налистники со сливами[121]. После выздоровления я одна гуляла по двору, и гусь погнался за мной[122]. Хозяин квартиры дразнил меня: «Хонця, куда тебя гусь укусил?» Детских садов не было, и меня определили в хедер[123], где ребе учил <с детьми> еврейскую азбуку. Он курил, и от него на расстоянии чувствовался дым от табака, что мне было очень неприятно.

Когда два учителя, более просвещенные, чем ребе, организовали группу, меня направили к ним учиться[124]. Со мной учились двоюродные братья — Фройка и Шлойма, дети дяди Лейба (брата мамы). Я запомнила, что нас учили по-древнееврейски: «шилхон» — стол, «халойн» — окно[125] и т. д.

В семь лет договорились с учителем, <занимавшимся> четырех- или шестигодичным образованием, который приходил к нам домой меня учить русскому языку, начиная с азбуки. Постепенно научилась читать, писать цифры и потом решать задачки. Очень долго писала диктант с ошибками, а задачи, если условия задачника Верещагина[126], к примеру, где в бассейн вливалось из трубы больше, чем выливалось, то когда, через сколько часов наполнится бассейн? — мне уже лень было подумать, и я с учителем вместе разбирала. Такой метод учёбы назывался «экстерном»[127]. Мама постоянно угощала учителя чаем или печеньем собственного производства.

Из местечка начали ездить в Умань[128] экзаменоваться в гимназии — кто за первый класс, кто за второй класс. Уже тогда старше меня тёти — Фаня и Белла (мамины сёстры) выдержали экзамен.

Дедушка Авраам был состоятельнее моего отца, видимо, <это> послужило причиной, что я училась экстерном.

У меня зародилась уже тогда мечта о гимназии. Не помню, в каком году, в 1909-м или 1910-м, открыли земское бесплатное двухклассное училище. Оно было рассчитано на пять лет обучения[129]. Тогда поступили мой брат Сруля в первый класс и двоюродные братья Фройка, Шлойма и Цюня. Я же тянулась в гимназию. Подруга моя Маруся Михайловская выдержала экзамен за первый класс. Она материально была благоустроеннее меня. Я училась внешкольным образом, но по программе гимназии до шестого класса. И лишь в 1917 году, после Февральской революции, когда мы переселились в город Гайсин[130], Подольской губернии, <поступила в гимназию>. Я была очень хорошо подготовлена, получила по истории, географии и теории словесности (литературе) пятёрки и, к <своему> большому счастью, была зачислена гимназисткой шестого класса. Папа поспешил внести за первый квартал обучения 75 рублей. Гимназия Курчинской[131] была ещё в то время частная. Преподавали ещё Закон Божий, от которого еврейских девочек освобождали. Училась три года — шестой, седьмой и восьмой классы до 1920 года, когда гимназию Курчинской, бывшей <в ней> начальницей, переименовали в трудовую школу. Историю преподавал нам директор мужской казенной гимназии[132] Пётр Трофимович. Когда отвечали, подходили к нему, к кафедре, и надо было делать реверанс. Девочки, которые учились с первого класса, уже правильно научились этому искусству, а у меня получился реверанс неудачно, и после урока начальница, присутствовавшая как ассистент, учила меня, как правильно надо ноги поставить и поклониться.

Квартиру <в Дашеве> мы почему-то часто меняли[133]. Вторую квартиру мы нанимали на окраине местечка против русского кладбища у хозяйки Капитолины и хозяина Антошки. Мама научилась у них петь украинские песни, которые я через много лет слышала в театре и по радио. Я до сих пор вспоминаю свою маму. Еще была третья квартира в Липках[134], когда увеличилась семья (родился Гриша в 1905 году): снимали у полячки Бредзевой, там она выделила <нам> часть фруктового сада и огорода. Перед окнами была клумба с цветами, которыми я увлекалась, ухаживала за ними. Отец мой Моисей Наумович вырос в лесу, привык к хорошему воздуху, чем объясняется его тяга к окраинам местечка. Дедушка Авраам и бабушка Рива жили в центре <Дашева> в собственном одноэтажном доме на высоком фундаменте, с балконом. Входили в дом по трем ступенькам. Окна и двери были большие, не то что в селянских домиках, как у нас были. Недалеко от них был дворец князя Потоцкого[135]. Дом был огражден высоким железным решетчатым забором, были для въезда большие железные ворота и дверь. На клумбах росли красивые цветы, привезенные из-за границы, и когда мы, дети, заглядывали через решётки в сад, огородник шлангом обливал нас. Дворец князя примыкал к мосту реки[136], разделявшей местечко на Новый и Старый Дашев. На Новом жили более культурные, интеллигентные люди. На Новом Дашеве был большой мануфактурный магазин Юровского, в нём были всевозможные ткани, можно было купить и в рассрочку. Юровского считали буржуем, для <его> сына Бенци́на[137]держали немку[138]. Жена <Юровского> Фрейдл шикарно одевалась, была у них служанка.

Дедушка сдавал внаём часть дома, жил там сосед Нюшка Полонский. У него был галантерейный магазин и обувной. Товар получал из Варшавы и обувь из Петербурга — фирмы «Скороход» и «Кипера»[139].

С окрестностей помещики на фаэтонах и каретах с кучерами и лакеями подъезжали к магазинам, очень красиво одетые <помещицы> с красивыми причёсками и в шляпах с вуалью, также и дети были завиты локонами. Для нас было интересное зрелище с балкона разглядывать дворян, отличавшихся своим богатством в то время. Во дворе у князя был костел, куда католики-поляки приезжали нарядные молиться. Часто верхом на красивых лошадях прогуливались девушки в специальных костюмах амазонки[140] и шапочках, всё это нам очень нравилось.

Дедушка не хотел, чтоб его старшая дочь, моя мать, жила в лесу, а зять был служащим, как и его отец, Наум (Нухим), <который> был служащим у лесопромышленников. Специальность у них — бухгалтер-кассир. Запомнилось мне, что жили в маленьком домике, возле него были подъездные весы, на которые раньше подъезжали, чтобы взвесить пустую подводу, которая наполнялась подготовленными дровами, и, возвращаясь, опять взвешивали, чтобы узнать вес количества полен, и таким образом вели учет, получали деньги. Иногда богачи приезжали, чтоб получить заработки[141]. Бабушка кормила их сметаной, сырниками, которые плавали в масле, и т. д. А дедушка сидел ночами над учётом, а питался простоквашей, не разрешая себе сметану. Они из сметаны сбивали масло, из простокваши — творог и эти молочные продукты возили в местечко, где их продавали и на вырученные деньги покупали мясо, бочку сельдей, разные крупы, сахар и т. д.

Летом мы к ним приезжали на поправку, иногда мама нас сопровождала, а когда старше стали мы со Срулей — сами ездили. Сразу, как только приехали, мне было не по себе, и мне хотелось уже ехать домой обратно с извозчиком, который нас привёз. Мне было стыдно, я терпела, но постепенно привыкла. В лесу росла земляника, мы собирали её, когда увидали поляну с яркими ягодами — бросались рвать её и бросать в коробочки. С нами ходили тёти Хонця и Шева, они старше нас, и брат младший Цюня (Бенци́н). Ещё мальчики карабкались на деревья, на которых росли вишни и черешни.

Подчас, чтоб было быстрее, ломали ветки, бросали вниз, а мы, девочки, с веток срывали красные и чёрные вишни. С дедушкой ещё по этой специальности работал сосед-еврей с семьёй — Дудя Борисовский, у нас была дружба. К нашему приезду дедушка подготавливал качели.

Они подвешивались на двух палках с сиденьем высоко к толстым веткам дерева, дуба, и мы катались. Вспоминаю, какое это было развлечение для нас. У меня образовались мозоли на ладонях рук. Ещё иногда дедушка катал нас на одноколке, ездил мимо поля, на котором росли рожь, пшеница и бобик[142]. От последнего чувствовался приятный запах. Рвать букет нельзя было, в курене[143] сторож следил, чтоб не топтали растения и букетов не делали.